О декабристах - Волконский Сергей - Страница 7

Статья предназначалась для распространенной в то время газеты "Голос". но не была напечатана вследствие настояния ее племянника Николая Михайловича Орлова. Но как же добрые старушки удивились бы, если бы узнали, что возмутившая их сцена вовсе не выдумана "господином Некрасовым", а описана в собственноручных, тогда еще неизданных записках их сестры. Но о поэме Некрасова скажем ниже; здесь только упомянем, что не одна эта сцена возмутила наших старушек. По поводу прогулки по берегу моря, под восторженными {38} взглядами Пушкина, Екатерина Николаевна Орлова сказала: "Вовсе мы не так были воспитаны, чтобы с молодыми людьми бегать по берегу моря и себе ботинки мочить..."

Жестокая страстность сцены проклятия дочери отцом не меняет ни высокого характера Николая Николаевича ни его любви к дочери и нисколько не подвергает сомнению искренность тех прелестных писем, которые он ей после этого писал. Проявления сильных душевных порывов могли уживаться с проявлениями отцовской нежности в характере смоленского героя, которого племянники Давыдовы называли "черный дядя".

Его письма к "Машеньке" или о ней к сыну "Алексаше" полны такого нежного чувства к дочери. что раскрывают совершенно новые, нам, потомкам, неведомые, струны в характере того, про кого Наполеон говорил, что он создан из материала, из которого делаются маршалы. Его отношение к отъезду дочери прошло через мучительную эволюцию. Из писем к сыну Александру и из писем сестер друг к другу видно, как он сдавался неохотно, понемногу. Как увидим ниже, княгиня Александра Николаевна объявила, что поедет к сыну в Сибирь. 3-го августа Николай Николаевич пишет: "Старуха едет к сыну, чему я не верю". И несмотря на то, а может быть, именно потому, что он этому не верит, он ставит свое разрешение на отъезд дочери в зависимость от поездки старухи: поедет свекровь, может ехать и она. Удивительным благородством, высоким беспристрастием отличаются его отзывы об арестованном зяте; он отдает должное достойному его поведению, прямоте его ответов. Это не совсем совпадает с отношением братьев к мужу сестры. Софья Николаевна пишет сестра Екатерина, что брат Николай {39} в противность отцу нарисовал поведение Волконского в самых скверных красках.

Сестры в это трудное время выказали много участия к Марии Николаевне. При отъезде ее из Москвы Екатерина Николаевна снабдила ее многим необходимым в дорогу и даже заставила надеть собственную свою шубу. В дальнейшем отношение сестер к ее положению не отличалось тою теплотой, какой бы можно было ожидать в столь тесной и дружной семье. Надо сказать, что обоготворение отца в семье Раевских заслоняло собой все другие чувства; мы видели отношение братьев, отзыв Николая о Волконском; сестры, конечно, думали так же; тот факт, что она огорчала отца, казался им более значительным, чем само горе сестры. Кроме того, надо принять во внимание и характеры, и обстоятельства жизни. Любимой сестрой Марии Николаевны была Софья Николаевна; Екатерина Николаевна Орлова была на много старше; сестры даже называли ее "бабушка", к тому же она была в то время уже замужем, следовательно имела спои семейные интересы. Елена, хотя была старше Марии Николаевны, внушала к себе скорее материнские чувства и, по-видимому, не могла быть сильной поддержкой в горе. Но и Софья Николаевна, хотя и любимая, поражает в своих письмах дидактизмом своего отношения к сестре. В ней всегда чувствуется гувернантка; она или порицает или одобряет, и иногда прямо удивляться приходится сухости, с которой она отвечает на запросы изгнанницы-сестры. Нельзя не отметить и того, что из всех сестер только Елена никогда не забывала прибавить в письме поклон "Сергею". Это внимание так же дорого ценилось Марией Николаевной, как больно ее огорчало молчание других...

Мы несколько забежали вперед, заговорив о {40} письмах Сибирского периода; но нам показалось это удобным, во всяком случае кратким способом обрисовать семейные настроения, при которых пришлось Марии Николаевны проявлять свою настойчивость в выполнении задуманного плана.

Мы еще встретимся с членами семьи Раевских на пути нашего рассказа, но с отъездом Марии Николаевны Болтышка погружается в уныние. Набежавшая же на Каменку туча не надолго ее омрачила; "ликования" скоро возобновились и продолжались, пока было живо то поколение. Но какой-то рок над нею тяготел. Говорят через неделю после смерти старухи Екатерины Николаевны, уже на полках, на этажерках, в шкапах, в комодах ничего не оставалось: стая приживальщиков все "реквизовала". Не в наши дни, конечно, удивляться исчезновению семейных гнезд; но Каменка исчезла много раньше революции. Еще в 1830 году Мария Николаевна пишет из Сибири про "огромный Каменский дом". Я был там каких-нибудь шестьдесят пять лет спустя, - от дома не оставалось следа. Я застал еще в живых сына декабриста Василия Львовича Давыдова, Николая Васильевича; он ребенком оставался в России как родившийся до ссылки отца; следовательно, когда я его видел, ему было девяносто лет.

Статный, красивый, с еще темными бакенбардами, он лежал больной, приближалась болезнь, которая унесла его через нисколько недель; в лихорадке, густым громким голосом он говорил стихи. Он еще помнил старую Каменку; он помнил, как еще детьми они подглядывали в замочную скважину и видели на биллиарде сидящего и пишущего с лихорадочной поспешностью "курчавого поэта"; лист за листом отбрасывал он на середину биллиарда; то писался "Кавкасский пленник", посвященный Николаю {41} Раевскому. Да, это поколение еще помнило, следующее уже играло в канавках, где был фундамент старого дома, и с любопытством подбирало в канавках раковины устриц, остатки дедовских ликований. Следующее поколение уже и этого не видело. Когда я был в Каменке весною 1915 года, на месте старого дома цвели яблони. Теперь? Теперь, может быть, остался еще в саду "Пушкинский грот", а против него, по другую сторону запруды - белая, круглая, в ампирном стиле мельница Шервуда ...

V.

Сергей Григорьевич сидел в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Допрос начался в январе, приговор был приведен в исполнение в половине июля. Процесс достаточно известен и по официальным документам, и по многочисленным мемуарам. Из "Записок" Сергея Григорьевича мы об этом ничего не узнаем. Он рассказывает, как его привезли в Зимний Дворец; генерал Левашев оставил его дожидаться, пошел доложить Государю. Через несколько минут дверь отворилась, Государь быстрым шагом вошел и, грозя пальцем, сказал: "я" ... На этом слове "я" Николая I обрываются "Записки" декабриста Волконского ...

Неведение семей о предстоящей судьбе осужденных было тем тягостнее, чем длительнее тянулся процесс и чем противоречивее были слухи. Тем временем, несмотря на неумолимость, с которой относился к декабристам Николай I и которую сохранил до последнего дня своей жизни, общение с заключенными не {42} было безусловно запрещено. У нас сохранилось много писем на его имя, помеченных Петропавловской крепостью, как местом получения их. Начиная с матери, все родственники тем или иным образом откликнулись на роковое событие, выразили узнику чувства соболезнования.

Старуха княгиня написала сыну четыре письма (это единственные русские письма, все последующие в течение пяти лет писаны по-французски) и уехала в Москву, куда "угодно было Императрице Марии Федоровне меня назначить ехать с собой". - начинались приготовления к коронации. Как известно, коронация задержалась и была отложена вследствие смерти Императрицы Елизаветы Алексеевны, скончавшейся в пути из Таганрога в Петербург 4-го мая в город Белеве. 13-го июля печальное шествие царственных колесниц прибыло в Чесменский дворец, и в тот же день Алина Волконская, дочь Софьи Григорьевны, с разрешения Государя, посещает дядю в крепости.

После этого она уезжает к бабушке. Очень ценны ее некоторые замечания, рисующие настроение старухи княгини в это тяжелое для нее время, при самых небывалых обстоятельствах. "Бабушка вчера много плакала, сегодня почти не спала". "Императрица была у бабушки, утешала ее". "Государь просил бабушку утешиться, не смешивать дела семейные с делами службы, - одно другому не помешает." И действительно, на коронацию она получила бриллиантовые знаки ордена Св. Екатерины. Императрица и сама, надо думать, чувствовала некоторую неловкость по отношению к старой княгине. После 13 июля, дня, когда состоялся приговор над декабристами, она пять дней не видала княгиню и только 18-го числа написала, наконец, записку, в которой говорит, что мысль о свидании с ней причиняет ей боль, и которую кончает {43} просьбой принять ее благожелательно и не переставать верить ее старой дружбе: "Recevez-moi bien et croyez toujours a mon ancienne amitie." 20-го июля Алина пишет: