О декабристах - Волконский Сергей - Страница 6

При такой разбросанности членов обеих семей, обмен письмами не мог не быть весьма значительным. Самое ценное, конечно, среди массы писем, к этому году относящихся, это письма самой Марии Николаевны к Сергею Григорьевичу. Трудно себе представить что-нибудь более патетическое, чем эти письма жены к мужу. От первого, написанного из деревни, через два дня после известия об аресте, и в котором она уже говорит, что пойдет за ним в Сибирь, до последнего, написанного в Нерчинске и начинающегося словами: "Наконец я в обетованной земле", - это, можно сказать, один гимн любви, преданности и чувства долга. Высокий дух этих писем, непоколебимая стойкость в принятом решении, еще больше выступают при ознакомлении с письмами, которые молодая княгиня получала от своих родных.

Только теперь ясно становится, через что она прошла, какую выдержала борьбу. Она не только встретила неодобрение своему решению следовать за мужем, - она, можно сказать, была окружена заговором, обойдена сетью. И ведал этим заговором, как ни трудно {33} верится, ее родной брат Александр Николаевич Раевский. Есть письмо его к княгинь Софье Григорьевне Волконской (сестре декабриста), в котором он извещает ее, что, получив от отца предписание наблюдать за спокойствием сестры, он предупреждает княгиню, что ее письмо к сестре он вскрыл и что оно не будет передано по адресу ... Понемногу правда стала выплывать. Волконские, которым решение Марии Николаевны, понятно, было приятно, стали писать в двух, трех экземплярах, пользовались "оказиями". Недоразумение, однако, между обеими семьями залегло глубоко. Каждая семья считала своего члена жертвою членов другой семьи.

Княгиня Софья Григорьевна писала старухе матери о братьях Раевских: "это исчадие ада" (une emanation infernale) и прибавляла, что брат Сергей, конечно, никогда не признается, что был ими обойден. Старик же Раевский через месяц после отъезда Марии Николаевны в Сибирь, писал дочери Екатерине, что, поехав, она повиновалась не чувству, а "влиянию Волконских баб, которые похвалами ее геройству уверили ее, что она героиня, - и поехала, как дурочка". Вся семья упрекала ее в экзальтации и недостатке рассудительности, а Волконских обвиняли в том, что они ее взвинчивали и торопили ехать, даже не удостоверившись, готова ли она в материальном смысле к отъезду. Братья никак не могли примириться с ее решением и сурово осуждали ее мужа. Николай Раевский много лет спустя, в 1832 году, писал сестре, что он никогда не простит ее мужу жестокости, с какою, женившись на ней, он сократил жизнь их отца и сделался виновником ее несчастья. Но больше всех негодовала родная мать Марии Николаевны.

{34}

IV.

Софья Алексеевна Раевская, жена генерала Николая Николаевича, была дочерью Константинова, библиотекаря Екатерины Великой, и по матери внучкой Ломоносова. Женщина характера неуравновешенного, нервная, в которой темперамент брал верх над разумом. Под впечатлением минуты она иногда в своих письмах к дочери делает ей сцены, и это в Сибирь, за восемь тысяч верст. При этом женщина характера сухого, мелочного, в глазах которой подвиг дочери есть только семейное осложнение, неудобное для всех, вредное для карьеры братьев и отца. Последнее соображение больше всего, по-видимому, ее мучило: преданность мужу владеет всем ее существом: несмотря на многочисленное свое семейство, она до последних дней своих оставалась более супругой, нежели матерью. Но каково было дочери еще в 1829 году, - значит, через три года после событий, получать в Сибири фразы, вроде следующей: "Вы говорите в письмах сестрам, что я как будто умерла для вас. А чья вина? Вашего обожаемого мужа ... Немного добродетели нужно было, чтобы не жениться, когда человек принадлежал к этому проклятому заговору. Не отвечайте мне, я вам приказываю". Скажем мимоходом, что вся семейная переписка проходила на французском языке; вот почему встречаемся с местоимением "вы" больше, нежели с "ты".

Скажем кстати о французском языке наших дедов и бабушек. Они писали им охотно и свободно. Переделывая пушкинский стих, можем сказать:

Под их пером язык чужой

Не превратился ли в родной?

{35} Да, он превратился в родной в смысле легкости, с какой они выражались. Но, конечно, это был не настоящий французский язык. Он часто отзывался, в особенности под женским пером, классной комнатой. Чувствовалась традиция прописей; речь изобиловала готовыми формулами. Слова не всегда употреблялись в настоящем их смысле, и редко давали впечатление исчерпывающее по отношению к той мысли. которую выражали. Собственно, приходится жалеть, что люди прибегали к такому орудию, которое всегда являлось неполным, лишь приблизительным выражением. Это не могло в свою очередь не влиять и на самое мышление, которое приобретало те же приемы приблизительности и неточности.

Часто попадаются орфографические и грамматические ошибки. И со всем тем, этот французский язык наших бабушек не лишен своеобразной прелести, как цветок, передающий благоухание известной эпохи, цветок, который никогда уже не повторится: той земли уже нет, на которой он произрастал. Сами неточности, сама приблизительность сообщают ему какую-то дымку туманности, и даже кажется, что, если бы не было этих ошибок, то уже было бы как-то не то... Так все прошлое приобретает ценность, а многое из того, что мы бы сейчас подчеркнули красным карандашом, мы в прошлом готовы пропечатать курсивом....

Из писем нашего архива заслуживают быть отмеченными, как образцы хорошего французского языка, письма Александра Николаевича Раевского. Хорошо писали декабрист Сергей Григорьевич Волконский и его сестра княгиня Софья Григорьевна. Совершенно отдельно от всех, в смысле слога, крепкого построения мысли, а так же и почерка, стоят письма декабриста Лунина. Наименьшую литературную {36} ценность представляют письма старухи княгини Александры Николаевны. Они печальны - по трафаретности оборотов, по логической приблизительности и по обилию ошибок. Ее правописание было своеобразно: она удваивала букву Т: "sanTTe", "volonTTe" Но вернемся к нити нашего рассказа.

Нельзя не упомянуть и еще об одной причине того раздражения, которым всегда и все больше и больше страдала мать Марии Николаевны, Софья Алексеевна Раевская. Эта причина - давыдовское родство ее мужа. Мать Николая Николаевича Раевского, Екатерина Николаевна, как сказано, вышла вторым браком за Давыдова, от которого имела многочисленных детей. Софья Алексеевна не любила свою свекровь и не прощала ей второго брака, принесшего ее семье столько сонаследников. К тому же, надо прибавить, семья Давыдовых была очень блестяща; два старших брата Николая Николаевича Раевского сделали блестящие браки. Петр, но прозванию "le beau", в которого была влюблена принцесса Баденская, сестра Императрицы Елизаветы Алексеевны, был женат на графине Орловой (его сын получил титул графа Орлова-Давыдова); Александр, которого Пушкин прозвал "рогоносец величавый", был мужем обворожительной Аглаи, о которой мы упоминали выше. Все Каменское "ликование", а в особенности обворожительная Аглая, не нравилось Софье Алексеевне. К этому прибавлялось и то еще, что младший брат Давыдов, Василий Львович, женатый на Александре Ивановне Потаповой, той самой, чьи слова мы выше приводили, был замешан в декабрьскую историю и также поплатился ссылкой. Этот факт декабризма в самой семье мужа, конечно, гораздо больше компрометировал Раевских, чем причастность к заговору стороннего человека - Волконского. Все {37} это надо иметь в виду, если хотим определить атмосферу семейных отношений и истинный камертон семейной переписки. Жалко рядом с высокими чертами характера упоминать о мелочах людских, но нельзя проходить мимо них.

Из всего этого видим, что мало поощрительна была обстановка, в которой созревал план и производились сборы княгини Марии Николаевны. Родной отец, только скрипя сердце, согласился на ее отъезд, когда увидел, что все предосторожности ни к чему, и отпустил ее не иначе, как под условием, что она вернется через год, а мужу ее писал: "Надеюсь, что ты не сделаешься эгоистом и не будешь ее удерживать". В своих "Записках" княгиня Мария Николаевна вспоминает страшную сцену, когда, перед прощанием, отец, грозил ей проклятием в случае, если она не вернется. Сцена эта, впоследствии воспроизведенная Некрасовым в его поэме "Русские женщины", вызвала негодование со стороны сестер Марии Николаевны, надолго ее переживших. Они сочли ее выдумкой "господина Некрасова", и Софья Николаевна заготовила горячую, и, надо сказать, очень нелогичную статью, в которой обеляла память отца от подобной клеветы.