Письмо фениксу - Браун Фредерик - Страница 1

Фредерик Браун

Письмо фениксу

Я могу рассказать тебе многое, столь многое, что мне трудно решить, с чего начать. К счастью, я забыл и многое из того, что со мной происходило, ведь способность мозга запоминать ограничена. Было бы ужасно, если бы я помнил детали тех 180 тысяч лет — детали четырех тысяч жизней, которые я прожил со времен первой большой атомной войны.

Но я вовсе не позабыл действительно важные моменты. Я помню, как участвовал в первой экспедиции, высадившейся на Марсе, и в третьей экспедиции к Венере. Я помню — кажется, это было во время третьей большой войны — как Споро был сожжен с небес ударом такой силы, по сравнению с которой ядерный взрыв столь же немощен, как медленно умирающее солнце по сравнению с новой звездой. Я был вторым по рангу в команде космического крейсера класса Гипер-А во время войны со второй волной внегалактических захватчиков, которые основали базы на лунах Юпитера раньше, чем мы о них узнали, и едва не выбили нас из Солнечной системы, но мы успели создать новое оружие, против которого они не смогли устоять. Они отступили туда, где мы не могли их преследовать, за пределы Галактики. Когда мы через 15 тысяч лет последовали за ними вдогонку, их уже не было. Они были мертвы уже три тысячи лет.

Вот об этом я и хочу тебе рассказать — о той могучей расе и о других — но сначала, чтобы ты понял, откуда я знаю то, что знаю, я расскажу тебе о себе.

Я не бессмертен. Есть только одно бессмертное существо во вселенной, больше никого. По сравнению с ним, я — ничтожество, но ты не поймешь или не поверишь тому, что я скажу, пока не поймешь, кто я такой.

Имя мое мало что значит, и это хорошо — я его не помню. Это не так странно, как тебе кажется, потому что 180 тысяч лет — долгий срок, а по разным причинам я менял свое имя около тысячи раз. Да и что может значить меньше, чем то имя, которым меня назвали родители 180 тысяч лет назад?

Я не мутант. То, что произошло со мной, случилось, когда мне было 23 года, во время первой атомной войны. То есть первой, в которой обе стороны применили атомное оружие — конечно, слабое, по сравнению с последующим. Это произошло всего лишь через несколько лет после изобретения атомной бомбы. Первые бомбы были сброшены в ограниченной войне, когда я был еще ребенком. Война быстро закончилась, потому что бомбы имела только одна сторона.

Первая атомная война не была полной — первая из них. Мне в этом смысле повезло, потому что будь это полная война — та, которая уничтожает цивилизацию — я не пережил бы ее, несмотря на биологические изменения, которые во мне произошли. Я не смог бы выжить во время шестнадцатилетнего сна, в который погрузился примерно тридцатью годами позднее. Но я опять забегаю вперед.

Когда началась война, мне было, по-моему, двадцать или двадцать один год. Меня не взяли сразу в армию из-за того, что я не был физически пригоден. У меня была довольно редкая болезнь гипофиза — чей-то там синдром, не помню кого. Кроме прочих последствий, она вызывала и тучность. Я весил на пятьдесят фунтов больше нормы. Меня забраковали вчистую.

В течение двух последующих лет моя болезнь слегка прогрессировала, зато все остальное развивалось гораздо стремительнее. К этому времени армия брала уже всех и согласна была даже на одноногого однорукого слепого, если тот желал сражаться. А я хотел воевать. Я потерял семью во время бомбежки, ненавидел свою работу на военном заводе, а доктора сказали мне, что болезнь моя неизлечима и мне в любом случае осталось жить год-два. Поэтому я вступил в то, что осталось от армии, и то, что осталось, приняло меня, не колеблясь ни секунды, и отправило на ближайший фронт, до которого было миль десять. Уже на следующий день я оказался в бою.

Теперь я вспомнил достаточно, чтобы понять, что с_а_м я не имел к этому никакого отношения, но случилось так, что к моменту моего прихода в армию ситуация изменилась. У противника кончились бомбы и отравляющие вещества и стало не хватать снарядов и патронов. У нас их тоже оставалось в обрез, но они не смогли уничтожить в_с_е наши производственные мощности, а нам это почти удалось. У нас еще были самолеты, чтобы доставлять бомбы, и остатки организованности, чтобы посылать самолеты в нужные места. Во всяком случае, почти что нужные места: иногда мы по ошибке сбрасывали их слишком близко от своих войск. Через неделю после того, как я начал воевать, я выбыл из игры — меня контузила одна из наших маленьких бомб, сброшенная всего лишь на расстоянии мили.

Я очнулся примерно через две недели в госпитале на базе с сильнейшими ожогами. К тому времени война уже кончилась, если не считать очистки территории от остатков противника и того, что еще не был восстановлен порядок, а мир не начал все заново. Видишь ли, это не было то, что я называю войной на уничтожение. В ней погибло — я только предполагаю, не помню точно — около четвертой или пятой части населения планеты. Осталось достаточно много производительных сил и людей, чтобы рухнуло не все. На пару столетий наступили разруха и упадок, но не было возврата к дикости, не пришлось начинать все с нуля. В такие времена люди возвращаются к свечам и дровам, но вовсе не потому, что они не знают об электричестве и угольных шахтах, а оттого, что беспорядок и революции на время выбивают их из равновесия. Знание, пусть и скрытое, остается и возвращается вместе с порядком.

Совсем другое дело — война на уничтожение, когда погибает девять десятых или больше населения Земли — или Земли и других планет. Тогда мир проваливается в примитивную дикость, и лишь сотое поколение заново открывает металлы и делает из них наконечники копий.

Но я опять отвлекся. Очнувшись в госпитале, я долго мучился от боли. К тому времени обезболивающих средств уже не осталось. У меня были глубокие радиационные ожоги, от которых я невыносимо страдал несколько месяцев, пока они не зажили. И вот что странно — я не спал. Тогда меня это очень напугало, потому что я не понимал, что со мной случилось, а неизвестность всегда ужасает. Доктора почти не обращали на меня внимания — ведь я был одним из миллионов обожженных или раненых — и, как я думаю, не верили моим утверждениям о том, что я не сплю совсем. Они считали, что я сплю, но мало, и что я или преувеличиваю, или честно заблуждаюсь. Но я действительно совсем не спал. И долго не спал после того, как вылечился и покинул госпиталь. Случайно оказалось, что излечилось и мое заболевание гипофиза и вес мой вернулся к норме, а здоровье стало отличным.

Я не спал тридцать лет. Затем я действительно заснул, и проспал шестнадцать лет. И в конце этого 46-летнего периода я продолжал физически казаться 23-летним.

Теперь ты начинаешь понимать то, что я к тому времени понял? Радиация — или комбинация различных излучений, действию которых я подвергся — радикально изменили функции моего гипофиза. Сюда же подключились и другие факторы. Когда-то, примерно 150 тысяч лет назад, я изучал эндокринологию, и мне кажется, я нашел нужную комбинацию воздействий. Если мои вычисления верны, у меня был один шанс из миллиарда.

Конечно, старение не было полностью устранено, но скорость его замедлилась примерно в 15 тысяч раз. Я старею на один день за сорок пять лет. Так что я не бессмертен. За прошедшие 180 тысяч лет я постарел на 11 лет. Теперь мой физический возраст равен 34 годам.

А сорок пять лет для меня — один день. Из них я не сплю примерно тридцать лет, потом засыпаю примерно на пятнадцать. Мне повезло, что мои первые несколько «дней» я не провел в период полной социальной дезорганизации и дикости, иначе бы я их не пережил. Но я выжил, и к тому времени разобрался в системе и смог позаботиться о выживании. С тех пор я спал примерно четыре тысячи раз и выжил. Возможно, когда-нибудь мне не повезет. Может быть, когда-нибудь, несмотря на все меры предосторожности, кто-нибудь вломится в мою пещеру или убежище, где я закрываюсь на время сна наглухо и в полной тайне. Но это маловероятно. У меня есть целые годы на подготовку таких мест, и мне помогает опыт четырех тысяч снов. Вы можете множество раз пройти мимо такого места и не узнать, что оно здесь, а если что-то и заподозрите, то все равно не сможете войти.