Первые шаги по Тропе: Злой Котел - Чадович Николай Трофимович - Страница 35

То же самое касалось и остальных органов тела, включая наиважнейшие, а потому найти двух внешне схожих некрашей было абсолютно невозможно.

Пристальное внимание этих миролюбивых страшилищ, не избалованных иными зрелищами, кроме хмельных потасовок («хлебом сыты, хлебом и пьяны») да молений о ниспослании урожая, сначала несколько смутило меня. Я поспешил принять независимый вид: дескать, что хочу, то и ворочу, а вы ступайте своей дорогой – но потом смягчился и даже снисходительно помахал им рукой.

Некраши пришли в полнейший восторг (кто это видел, тот заглянул одним глазком в ад) и выслали ко мне представителей со скромными, но обильными дарами – лепешками, сыром, глиняными фигурками, бусами из просверленных речных камушков. Вот так я стал странствующим жонглером.

Не решаясь сунуться во Вредоносный бор, я путешествовал вдоль его опушки, бесконечной, как день перед зарплатой. В каждой попадавшейся на пути деревушке некрашей, чья причудливая архитектура хранила воспоминания о мире, в котором гравитация была столь же прихотливой, как ветер, но куда более беспощадной, я устраивал небольшие представления, дававшие мне кров и пищу.

Сказать, что они проходили на ура, значит, ничего не сказать. Некраши буквально боготворили меня, рады были услужить во всем и только что женщин своих не предлагали.

Бурный успех моих манипуляций с яйцом, кроме всего прочего, объяснялся еще и тем обстоятельством, что сами некраши не смогли бы перебросить из руки в руку даже бейсбольный мяч. Передать – всегда пожалуйста, а перебросить – никогда. Так уж они были устроены. Тут даже третья рука, имевшаяся, правда, далеко не у всех, не помогала.

Как я узнал потом, сами некраши ничуть не стеснялись своего очевидного уродства, искренне полагая, что всякая симметрия скучна для глаза, в то время как асимметрия, наоборот, тешит взор.

Ничего определенного по этому поводу сказать не могу. У каждого свой вкус. Но лично я не могу представить себе красотку, у которой одна грудь находится там, где ей и положено, а другая – пониже талии. Предпочитаю тех, у кого прелести левой половины тела соответствуют прелестям правой (о единственной несимметричной женской прелести скромно умолчу).

Слух о глухом бродяге, демонстрирующем чудеса жонглирования, распространился столь широко, что на моих представлениях скоро можно было увидеть и уроженцев других стран. Вот только вредоносцы никогда не появлялись – ни лесные, ни болотные.

С молчаливого согласия яйца я стал усложнять номера, внося в них элементы мистики и абсурда, так ценимых во все времена и у всех народов (а разве религиозные учения не абсурд, доведенный до крайности?).

Наиболее эффектно выглядел такой трюк – я швырял яйцо в зрителей, и оно выписывало среди них петли, всякий раз уворачиваясь от протянутых рук.

Однажды, когда представление завершилось и я уже мечтал о миске каши и постели из свежего сена (в фантастические дома некрашей заходить было страшновато), яйцо вдруг повело себя странно. Занервничало, сказал бы я, хотя существо с несокрушимой скорлупой и нервы должно иметь соответствующие.

Разумнее всего было бы прервать представление, тем более что публика и так уже пребывала в состоянии экстаза, однако яйцо само вырвалось из моих рук, но вместо того, чтобы затеять игру в пятнашки, врезалось одному из зрителей в грудь (кстати сказать, этот чужак заявился совсем недавно и, вопреки традициям некрашей, голову перед чародеем, то есть передо мной, не обнажил).

От удара с незнакомца слетела низко надвинутая на глаза шапка, и, хотя он поспешил прикрыться рукой, я успел узнать без вести пропавшего вожака ульников. Кольцо, которое он прежде носил в левой ноздре, сейчас отсутствовало.

Несказанно обрадованный, я поспешил к нему и попытался жестами объяснить свою принадлежность, пусть и совсем недолгую, к вольному братству ульников, однако ответом на мой искренний порыв был зловещий блеск ножа.

До крови, слава богу, дело не дошло – вмешалось яйцо. Придерживая ушибленную руку здоровой, негодяй пустился наутек, и преследовать его я не собирался. Теперь причастность этого типа к гибели носильщиков стала для меня очевидным фактом.

Но почему он оказался здесь? Хорошо, если случайно… Но в любом случае его связь с вредоносцами прослеживается столь же явно, как употребление незрелых фруктов с поносом.

Настроение мое было окончательно испорчено. То же самое можно было сказать и о яйце.

Ночевать в деревне я не стал, а гонорар взял сухим пайком. Одолевали дурные предчувствия, а в сторонке, словно символ всех моих нынешних бед, грозно высился Вредоносный бор.

Если не считать этой черной стены, вокруг расстилалось необозримое пространство ведомых и неведомых земель, но я тем не менее находился в тупике. Все усилия, предпринимаемые для выполнения задания тенетников, глохли еще на стадии замысла, зато вокруг меня начиналась какая-то подозрительная возня.

Эх, махнуть бы на все рукой да рвануть куда-нибудь подальше! Существуют же на белом свете миры, где не надо ежеминутно оглядываться по сторонам и где, ложась спать, ты уверен, что проснешься от пения петухов, а не от удара ножа, направленного в твое сердце.

Но ведь есть обещания, данные Рябому. И моральный долг перед Ферой, пусть даже ей самой глубоко наплевать на подобные сантименты. Переступив через все это, я перестану уважать самого себя.

Нет, решено, буду гнуть свою линию до конца, а там пусть будь что будет.

В соседней деревне, куда я прибыл, естественно, не в самом лучшем расположении духа, к моим прежним неприятностям добавились новые.

Совсем недавно здесь случился пожар, и некраши, чумазые, как кочегары ада, спасали из-под дымящихся развалин остатки своего скудного скарба. Можно предположить, что это невеселое занятие сопровождалось горестными стенаниями и весьма специфической бранью, сохранившейся с тех самых времен, когда некраши вынуждены были постоянно бороться с коварным тяготением, то вжимавшим их в землю, то заставлявшим кувыркаться в невесомости.

Уяснив, что на сердечный прием тут рассчитывать не приходится, а новый переход без отдыха не осилить, я направился прямиком в чистое поле, где высились стога свежего сена, асимметричные, как и все, к чему имели касательство некраши.

К моему удивлению, это очень не понравилось погорельцам, и они, прекратив спасательные работы, скопом устремились за мной. Чистосердечно полагая, что случилось недоразумение, которое должно вот-вот разрешиться, я остановился и тут же оказался в руках некрашей, сначала хватательных, что еще можно было как-то стерпеть, а чуть позже и в держательных, способных удавить даже быка.

Очутившись таким образом в положении пленника, я ощущал не страх или досаду, а, скорее, любопытство. Как поведут себя дальше эти несуразные существа, религия которых запрещает проливать чужую кровь? Ведь даже выходя на покос, они заранее просят прощения у каждой травинки и каждого цветка. А уж на гостя никто из них отродясь руку не поднимал… Что же вынудило некрашей пойти наперекор своей вере и своим обычаям?

Неужели Вредоносный бор, на который они все время пугливо озираются? Или разительная перемена в их поведении как-то связана с недавним пожаром?

Меня подтащили к старому засохшему дереву, заставили обнять ствол и крепко-накрепко скрутили кисти рук веревками. После этого всех некрашей как ветром сдуло. А для меня потянулись долгие часы ожидания.

Положение мое, прямо скажем, было хуже некуда. Впору с жизнью прощаться, а мне на ум почему-то лезли есенинские строчки: «И утратив скромность, одуревши в доску, как жену чужую, обнимал березку». Наверное, алогичностью мышления я заразился у некрашей. То они во мне просто души не чаяли, а то ни за что ни про что накинулись всей стаей.

Хорошо висельникам и распятым. Пусть век их недолог, зато какие горизонты перед смертью открываются! А я, кроме растрескавшейся древесной коры да ползающих по ней букашек, мог видеть только кусочек неба, кусочек скошенного поля, парочку кустиков и свою собственную тень, прилепившуюся к тени дерева.