Особый отдел и око дьявола - Чадович Николай Трофимович - Страница 62

– Люди-то все какие уважаемые, – вздохнул Кондаков. – Мы от них, кроме добра, ничего не видели.

– Борька Ширяев тоже слыл милейшим человеком, – возразил Цимбаларь. – За исключением тех моментов, когда он терял над собой контроль и убивал, подчиняясь неизвестно чьей воле.

– Ты не допускаешь возможность того, что Ширяев был единственным здешним киллером? – с затаённой надеждой произнёс Кондаков.

– Вряд ли, – сказал Цимбаларь. – Он признался только в двух убийствах. Это десятая часть от зарегистрированных.

– А вдруг все жители Чарусы и в самом деле страдают какой-то редчайшей, ещё не известной науке болезнью. – Чувствовалось, что эта мысль уже давно занимает Людочку. – Отсюда все их беды и, соответственно, наши заботы.

– Мы не врачи, а сыщики, – сказал Цимбаларь. – Даже если Черенкова убили больные люди, это всё равно преступление… Кроме того, не забывай, что аналогичные эксцессы случаются и на другом конце света, в штате Юта. Вряд ли кто-нибудь из индейцев навахо мог заразиться от здешних жителей.

– И всё же я свяжусь с компетентными американскими органами, – промолвила Людочка. – Если в тех краях проводились серьёзные медицинские исследования, пусть поделятся с нами результатами. Возможно, это даст какую-нибудь зацепку.

– Свяжись, телефон-то казённый, – сказал Цимбаларь. – Но сейчас нам нужно решать другое: что делать со священником и сыроделом?

– У тебя есть на них улики? – спросила Людочка.

– Сама знаешь, что нет.

– Тогда остаётся только наблюдать, фиксировать и анализировать. Вряд ли местным жителям понравится, если мы возьмём в оборот столь уважаемых граждан… Будем надеяться, что человек, которого мы ищем, выдаст себя сам.

– Это то же самое, что ждать у моря погоды, – возмутился Цимбаларь. – Ты, Лопаткина, навязываешь нам чуждые методы. В конце концов, здесь не Америка. Нечего строить из себя правозащитницу.

– Лично я с Людмилой Савельевной согласен, – подал голос Кондаков. – На нашей шее и так уже висят два пожара и три трупа. Впредь надо поаккуратней действовать… А сейчас извините меня. Прибыл пациент. Похоже, придётся накладывать гипс.

После того как Пётр Фомич отключился, последовала тягостная пауза. Обсуждать, по сути, было нечего. Эксперимент, потребовавший столько хлопот, закончился практически ничем. Ведь, по большому счёту, всё случившееся в клубе могло быть лишь игрой случая. Для пользы дела ситуацию не мешало бы повторить, но предложить такое просто язык не поворачивался.

Первым молчание нарушил Цимбаларь. К теме закона и произвола он больше не возвращался.

– Как там Ваня?

– Рыскает где-то с ребятами. Иногда мне кажется, что он впал в детство. Одного боюсь: как бы под его влиянием школьники не приохотились к курению и пьянке. Вот позор-то будет!

– Тем не менее дети – единственные, кто целиком принял нашу сторону. Помнишь, как они колотили старух возле опорного пункта? Между прочим, своих бабушек. Это дорогого стоит.

– Относись к моим словам как угодно, но у тебя с Ваней много общего. Вы ни в чём не знаете удержу.

– Это хорошо или плохо?

– Зависит от ситуации. Но в общем-то это отличительный признак варварских народов, слабо затронутых цивилизацией.

– Спасибо за комплимент, хотя ты и не оригинальна. Гунном меня успела обозвать покойная Изольда Марковна… Передай Ване, чтобы соблюдал осторожность. Ведь в видениях фигурирует и он – багряный призрак-коротышка.

– Соблюдать осторожность нужно нам всем… Уж если раздразнил зверя, будь готов к тому, что он на тебя бросится.

– В этой скверной истории есть один положительный момент. Нам можно не опасаться отравлений, засад, выстрела из-за угла, то есть всего того, что называется умышленными преступлениями. В Чарусе убийства совершаются только вследствие внезапной вспышки неприязненных чувств. Иначе говоря, в состоянии аффекта. В таких условиях значение будет иметь постоянная готовность к отпору и хорошая реакция.

– Полагаешь, что чаша сия не минует нас?

– Надейся на лучшее, но готовься к худшему. Так, кажется, говорил Соломон.

– По-моему, он говорил несколько иначе: «Дабы злой умысел не застал тебя врасплох, всегда держи под рукой отточенную секиру». Ну всё, будем прощаться.

– До завтра. Если почуешь хоть намёк на опасность, немедленно радируй.

Утро ознаменовалось тем, что Парамоновна сунула ещё не до конца проснувшемуся Цимбаларю листок тетрадной бумаги, сложенный треугольником.

– Вот, под дверью нашла, – сообщила она. – Наверное, какая-нибудь сударушка послание подбросила.

– Нынешние сударушки посланий не пишут, а норовят сразу в постель шмыгнуть, – буркнул Цимбаларь, осторожно разворачивая треугольник (яда или, скажем, взрывного устройства он, разумеется, не опасался, но не хотел оставлять на бумаге лишних следов).

Текст, напечатанный на допотопной пишущей машинке, о чём свидетельствовали неотчётливые, кривые буквы странной конфигурации, состоял всего из трёх строчек. «Ребята, вы заигрались. Сами себе могилу роете. Не надо так больше рисковать, если, конечно, хотите остаться в живых».

Обратный адрес и подпись отсутствовали, но Цимбаларь и не надеялся найти их. Насколько он мог судить, сам текст был составлен грамотно, без орфографических и синтаксических ошибок. Если бумага и имела прежде какой-то специфический запах вроде дорогих духов, ладана или сыра «Рокфор», то на морозе он успел выветриться.

– Парамоновна! – позвал Цимбаларь. – Ты в молодости письма на фронт писала?

– А как же, – ответила старуха. – И батюшке, и брательникам, и племяшам. Чай, одна в доме грамотная была.

– Ты их треугольником складывала?

– Конечно. Конвертов в ту пору неоткуда было взять.

– Посмотри, правильно ли сложено это письмо? Только руками зря не лапай.

– Какое там! – сказала она, едва только глянув на бумажный треугольник. – Так ребятня самолётики складывает. Баловство одно.

Позавтракав парным молоком с ржаным хлебом, Цимбаларь покинул избу и словно в ледяную купель окунулся – в чёрную ледяную купель. От холода заняло дух. Ноздри слипались, на ресницах намерзал иней.

Время даже по деревенским меркам было раннее, но Вальку Дерунову, пока что поселившуюся у родственников, он дома не застал. Оказалось, что она уже успела посетить сыроварню, где от лица местных жителей добилась повышения цен на сдаваемое молоко, и урезонила на ферме подвыпившего сторожа. Похоже, что со старостой Чарусе повезло.

Обменявшись с участковым крепким мужским рукопожатием, Валька сказала:

– Кто старое помянет, тому глаз вон. Верно? Можешь теперь полагаться на меня, как на каменную стену. А надо будет, – она игриво подмигнула, – и на мягкую подстилку сгожусь. Вместе мы здесь порядок наведём.

– Буду весьма рад сотрудничать со столь энергичной и обворожительной особой, – Цимбаларь ответил любезностью на любезность. – Как раз и вопросик к тебе имеется. Сколько пишущих машинок в деревне?

– Три штуки. В конторе, в сыроварне, в клубе.

– Меня интересует очень старая, механического типа, со сбитыми литерами.

– Это в конторе. Ей, наверное, уже лет пятьдесят, если не больше. «Рейнметалл» называется. Уж и не помню, когда на ней в последний раз печатали.

– А как бы на неё взглянуть?

– Ничего нет проще, – Валька подхватила его под руку. – Пошли.

Взойдя на крыльцо конторы, не топленной, наверное, ещё с осени и потому, в отличие от соседних хат, глядевшей на улицу чистыми, незамёрзшими окнами, она не полезла за ключом в карман, как того следовало ожидать, а достала его из-за дверного наличника.

– Ключ всегда здесь хранится? – поинтересовался Цимбаларь.

– Сколько я помню – всегда. Кроме переходящего Красного знамени и почётных грамот, красть там нечего.

Забирая ключ, Цимбаларь со всей доступной ему вежливостью сказал:

– Спасибо за содействие. Ты мне, в общем-то, больше не нужна. Сам как-нибудь разберусь.

Пройдя тёмные сени и толчком отворив вторую дверь, он включил свет. За последние годы в бывшей колхозной конторе мало что изменилось. На стене – портрет Калинина, похожего на добренького бога Саваофа, забывшего нацепить свой нимб. В углу – свёрнутое знамя, под воздействием пыли превратившееся из красного в бурое. На столе – пишущая машинка, при виде которой возникали те же самые ассоциации, что и при знакомстве с фонографом Эдисона. На подоконнике три пустых стакана, ржавая консервная банка, полная окурков, и россыпи мышиного помёта.