Миры под лезвием секиры - Чадович Николай Трофимович - Страница 48

Она кивнула, удалилась в соседнюю комнату и спустя пару минут вернулась с подносом в руках. Угощение состояло из кисловатого красного вина, хлеба, овечьего сыра и дюжины сырых яиц.

– Я не готовлю себе горячую пищу, – сказала женщина, словно извиняясь.

– Почему? – задавая этот вполне невинный вопрос, Смыков не знал, что именно он и сгубит его.

– Я усмиряю свою плоть, сеньор чужестранец. – Женщина потупила глаза. – На меня наложена епитимья.

– Какой же грех вы замаливаете, сеньора? – галантно поинтересовался он.

– Прелюбодеяние, – едва слышно ответила женщина. – Падре грозится, что, если я буду упорствовать в этом грехе, он передаст меня в руки святой инквизиции.

– А вы… упорствуете? – чувствуя в ушах хмельной звон, а в паху сладкий зуд, прошептал Смыков.

– Увы, – печально призналась женщина. – Не помогает ни власяница, ни самобичевание. Наверное, в меня вселился бес похоти. Все говорят, что я кончу жизнь на костре.

– Подождите… – здравый смысл еще не до конца покинул Смыкова. – Костер, инквизиция… В какой стране мы находимся?

– В Кастилии, сеньор чужестранец.

– А какой нынче год? – жуткая догадка промелькнула в его голове.

– Не знаю. Я неграмотная.

– А кто сейчас у вас король?

– Раньше мы молились за дона Хуана…

Это имя ровным счетом ничего не говорило Смыкову, в учебе делавшему главный упор на диамат и научный коммунизм, а вовсе не на историю. Ощущая себя человеком, с завязанными глазами ступившим на канат, он успел еще задать несколько вопросов.

– Куда подевались ваши люди?

– Бежали в город, под защиту пушек.

– А вы почему остались?

– Моя жизнь ничего не стоит в сравнении с имуществом падре. Если я сохраню его, мне обещано прощение всех грехов, как прошлых, так и будущих.

– Так, значит, вы служите у падре?

– С детских лет, сеньор чужестранец. Я сирота.

– И давно вас искушает бес похоти?

– С тех пор, как я помню себя.

– А сам падре не пробовал изгнать беса?

– Неоднократно, сеньор чужестранец, – с детской наивностью ответила она. – Раньше ему даже удавалось утихомирить проклятого на денек-другой. Но теперь падре одряхлел и утратил телесную силу. А другие мужчины только еще больше раззадоривают беса. Ах, я несчастная…

Лейтенант, не преминувший воспользоваться тем, что напарник отвлекся, быстро расправился с угощением и теперь сгребал в ладонь крошки со стола.

– Ты, Смыков, кончай, – сказал он, сыто рыгнув. – Разболтался не по делу… Трогаться пора. Попросим припасов в дорогу и уходим.

– Что? – рассеянно переспросил Смыков. – Ты один иди… Скажешь там, дескать, я задержался… Дня на три… Я прошлый отпуск не догулял. Мне положено…

– Ну и оставайся, бабник! – Лейтенант вскочил. – Черт с тобой! Вспомнишь меня, когда на костер голым задом сядешь! А начальству я всю правду расскажу! Как ты из-за юбки о службе забыл!

Однако служба, долг, присяга и даже собственная безопасность совершенно перестали интересовать Смыкова. Неведомая сила уже потянула его к этой худенькой чернявой женщине, потянула неудержимо, как Матросова к амбразуре, как Рабиновича к земле обетованной, как козла в огород.

– Мне приходилось изгонять из женщины беса похоти, – сказал он придушенным голосом, с трудом подыскивая нужные испанские слова. – Я буду рад, если смогу хоть чем-то отблагодарить вас за гостеприимство…

Беса решено было изгонять на широкой кровати падре, под сенью чудодейственного распятия, изготовленного якобы самим святым Антонием и содержащего в себе щепку Животворного Креста, на котором закончил земную жизнь Спаситель.

Все эти сведения Анхела (так звали черноглазую служанку) торопливо сообщила Смыкову, снимая свое скромное полумонашеское одеяние. Нижнего белья под ним не оказалось (впрочем, как позже убедился Смыков, его не носили и кастильские дворянки), зато имелась власяница – грубо связанная из конского волоса короткая безрукавка, действующая на кожу наподобие наждачной бумаги, – а также целый набор ладанок, деревянный лакированный крест и тяжелая медная иконка с цепями.

После бурных уговоров Анхела позволила Смыкову стащить с себя власяницу, зато расстаться с остальной амуницией категорически отказалась. Из-за этого во время любовных ласк она издавала мелодичный звон, совсем как новогодняя елка при землетрясении.

В худеньком легком теле, на котором все торчало – что ребра, что грудь, что ключицы, – и в самом деле таилась прямо-таки бесовская страсть. Очень скоро Смыков оказался внизу, и Анхела, беспрестанно бормоча молитвы, ерзала на нем, словно грешник на сковородке, крутилась, как флюгер в бурную погоду, подпрыгивала, точно мячик для пинг-понга. Распущенная черная грива моталась наподобие боевого бунчука, маятниками раскачивались ладанки, лязгали цепи, острые груди хлестали Смыкова по лицу.

Вначале слегка ошеломленный таким напором, он вскоре опомнился и решил постоять не только за свою персональную мужскую честь, но и за честь всех мужиков двадцатого столетия.

Бес, как видно, засел в Анхеле крепко и надолго, поэтому ограничиваться полумерами не приходилось. Время шло, молитвы Анхелы уже давно превратились в страстные стоны, из постели падре была выбита вся пыль, скопившаяся там за многие годы, даже чудодейственное распятие на стене покосилось, – а конца-краю этому странному экзорцизму[5] не намечалось.

«Ничего, – решил Смыков. – Костьми лягу, но не сдамся. Не таких до обморока доводил».

Внезапно Анхела соскочила с него, стрелой вылетела в соседнюю комнату, но тут же вернулась на прежнее место, прихватив с собой витую ременную плеть. Продолжая рьяно заниматься тем, что лицемеры называют грехом, поэты – вершиной любви, а умники – капулятивным актом, она принялась охлестывать себя этой плетью. Даже Смыкову несколько раз чувствительно досталось. В те моменты, когда Анхела оказывалась к нему спиной, он мог видеть, как на коже партнерши от лопаток до крестца вспухают багровые полосы. Тогда, жалости ради, он прикрывал ладонями ее нежные, словно спелые персики, ягодицы.

Впрочем, плеть выполнила предназначенную для нее роль – бес стал проситься на волю. Об этом свидетельствовали издаваемые Анхелой хрюкающе-мяукающие звуки, судорожные телодвижения, закатившиеся глаза и оскаленный рот. Покидая жертву, бес хотел ее руками отомстить Смыкову, но бывалый постельный боец сумел уберечься от ногтей и зубов своей обуянной страстью подруги, дождался, пока ее тело обмякнет, в темпе завершил свои собственные дела и с чувством выполненного долга растянулся на чужих перинах.

Притихшая, благостная Анхела лизала его небритую щеку.

– Ну как там этот бес? – спросил Смыков. – Ушел?

– Ушел, – ее ладонь скользнула Смыкову под майку и увязла в густых обезьяньих зарослях, в общем-то, не характерных для уроженца средней полосы России. – Ушел пока.

– Ничего. В следующий раз мы ему еще не так зададим.

– А где твой крест? – вдруг спросила Анхела.

– Крест? Какой крест? – вяло удивился Смыков. – Ах, этот… Потерял, наверно…

– Ты потерял крест, – она приподнялась на локте. – Как же это могло случиться?

– Бывает, – сонно пробормотал он. – Ты помолчи пока… Я посплю немного… Устал…

Вероятно, это было самое неприятное пробуждение в жизни Смыкова.

Мало того, что ему не дали вволю выспаться, мало того, что его разбудил не ласковый поцелуй, а удар рукояткой алебарды в грудь, мало того, что его тут же заковали в грубое и тяжелое железо, – он получил возможность еще раз убедиться в женском коварстве.

– Это дьявол! – кричала Анхела, которую с трудом удерживали два мрачных типа в музейных доспехах. – Посмотрите, на нем даже креста нет! Это он виноват во всем! Это он совратил меня! Зачем мне ломают руки? Что вы со мной делаете? Ведь это же я донесла на него! О Святая Дева, помоги!

– Не надо поминать имя Богородицы всуе, дочь моя, – сказал человек в коричневой шелковой рясе и перекрестился. – Ты будешь считаться соучастницей дьявола, пока не докажешь обратное. Враг рода человеческого рыщет повсюду, но искушает не всех подряд. Твое раскаяние, хоть и запоздалое, радует меня. Уверен, что святой трибунал определит истинную меру твоей вины. Каждому воздастся по его заслугам.