Кураж - Туричин Илья Афроимович - Страница 39

Между прочим, они тоже Великие Вожди. И, как велит традиция, Павел и Петр скрещивали на груди руки и сидели минуту молча.

Хорошо бы и в самом деле собрать Большой Совет! Есть что обсудить. Но Пантелей Романович строго-настрого запретил даже нос высовывать за калитку. Строго-настрого! И они понимали, что он прав. Тут просто подвести и Пантелея Романовича, и Алексея Павловича, который так ни разу и не дал о себе знать, несмотря на обещание, и маму.

Можно, конечно, послать Ржавому записку. Например, с кем-нибудь из пацанов, что появляются у реки. Но, как говаривал дядя Миша-Мимоза: "Можно-то можно, да только нельзя".

Еще они вспоминали отца. Правда, реже, с ним было все ясно - он воевал. Представляли себе, как цирк добрался до Москвы, и гадали: что делает сейчас Флич?

Пантелей Романович тоже в город не ходил. Газет никаких не было. Черная тарелка репродуктора молчала. О том, что делается на свете, узнавали только по слухам, через соседей.

В городе неспокойно. На станции горят вагоны, взрываются паровозы. Недалеко от города кто-то обстрелял бронебойными пулями цистерны с бензином. В лесах появились партизаны. Немцы задерживают подозрительных, расстреливают на месте.

С фронта тоже вести неутешительные. Фашисты вот-вот возьмут Ленинград и Москву. Уже в бинокли Кремлевские башни рассматривают.

А может, врут?

Сила у них, конечно, большая. Через город все гонят и гонят свежие войска. Но ведь и наши не лыком шиты! Вон сколько немцев под городом побили - месяц из реки воду противно было брать. Ежели так возле каждого города!…

Утро началось, как обычно. Подъем, зарядка, завтрак: картошка, соленые огурцы, чай с вареньем. Хлеба нет. Идти за ним некому. Иногда пекли домашнюю булку из серой лежалой муки. Раньше из нее заваривали болтушку для свиней. Прежде чем замесить тесто, муку просеивали через сито, уж очень много завелось в ней темных продолговатых жучков.

После завтрака стали собирать паданцы под яблонями. Относили их в погреб и ссыпали в высокую корзину. В погребе от подгнивших яблок стоял винный запах.

Киндер ходил следом, но в погреб не спускался, воротил нос, ждал снаружи.

Павел и Петр только спустились очередной раз в погреб, когда Киндер залаял.

Они слышали, как Пантелей Романович строго прикрикнул на пса. Кто-то прошел по присыпанной песком дорожке в дом.

Кто? Выходить из погреба или не выходить?

– Подождем, - сказал Петр. - Мало ли.

Они сели на опрокинутые пустые ящики и сидели молча, прислушиваясь. Пока не услышали голос Пантелея Романовича:

– Павлик! Петя!

Они поднялись наверх. Лицо у Пантелея Романовича было хмурое и усы как-то грустно свисали.

– Что случилось, дед? - спросил Павел.

Старик не ответил, направился в дом. Они пошли следом.

В большой комнате за столом сидела незнакомая женщина. Головной платок опущен на плечи. Темные с сединой волосы собраны на затылке в узел. Складки у рта придают круглому лицу насмешливое выражение, а глаза смотрят спокойно, но с. любопытством.

Братья поздоровались.

– Тетя Шура, - сказал Пантелей Романович сердито и, подчеркнуто, всем корпусом повернулся к женщине. - Так?

Она кивнула.

– Собирайтесь, - Пантелей Романович махнул рукой. - Собирать-то нечего. Ватники наденьте. Не лето. - Он посмотрел на ноги мальчишек. - Петя, сапоги возьми яловые в углу в сенях.

Павел и Петр ничего не понимали, стояли столбами и глядели то на неподвижно сидящую тетю Шуру, то на сердитого Пантелея Романовича. Что случилось? Что за спешка? Зачем брать сапоги?

Старик ушел на кухню, чем-то гремел там. И грохот получался сердитым.

– Шевелитесь, - неожиданно сказала тетя Шура. - Дорога не близкая.

Голос у нее был низкий, грудной, теплый.

– Куда? - спросил Павел.

Тетя Шура улыбнулась, лицо ее просветлело. Она была куда моложе, чем показалось сначала.

– Этого я не знаю. А пока - со мной.

Пантелей Романович вернулся с котомкой в руках.

– Картошка вареная в котелке. Сало в тряпице. Ложки положил… Ножик. Сгодятся. Может, поедите на дорогу?

– Времени нет, - сказала тетя Шура. - Благодарствуйте.

Петр принес из сеней сапоги.

– Это ж твои, дед!…

– Ну… Обувай…

Пантелей Романович и Павлу отыскал сапоги. Голенища подгорелые, а головки и подметки еще крепкие. Сам чинил. Они оказались чуть великоваты, но он набил в носки сухого сена, велел сменить, когда скрошится.

В сапогах, в ватниках, в старых кепках близнецы выглядели маленькими, как тот мужичок в стихотворении Некрасова.

Киндер забеспокоился, стал обнюхивать сапоги и ватники.

– Боится, без него уйдем, - сказал Павел и посмотрел на тетю Шуру.

– Не боись, - сказала тетя Шура. - Пойдешь с нами.

Киндер вильнул хвостом.

– Сядем, - Пантелей Романович сел на стул.

И братья сели. Посидели молча, с кепками в руках, как положено. Пантелей Романович поднялся первым.

– Ежели что не так, сердца на меня не держите, - он чмокнул обоих в щеки. - Не забывайте деда.

– Что ты, дед, - сказал ласково Павел.

– Ладно, ладно… А котомку-то!…

Братья переглянулись. Павел вынул из кармана трехкопеечную монету, подбросил.

– Орел! - крикнул Петр.

Павел поймал ее и прихлопнул ладонью. Выпала "решка".

– Тебе.

Петр повесил котомку на плечо.

Вышли через калитку к реке и зашагали по прибрежной улице. Впереди тетя Шура, за ней Павел и Петр. А вокруг носился почуявший простор Киндер.

Довольно долго шли берегом, и все тянулась деревянная городская окраина. Сапоги увязали в грязи. Ноги разъезжались. Мокрый Киндер то и дело отряхивался.

Потом река свернула куда-то вправо, исчезла в пожухших кустах, будто ее и не было.

Впереди раскинулся поросший редкой щетиной кустарника луг. За ним вдали виднелась смутная темная полоска. Тетя Шура остановилась:

– Устали?

За всю дорогу она обратилась к мальчикам впервые.

– Нет, - ответил Петр.

Она прижала палец к губам и долго стояла так, всматриваясь и вслушиваясь. И они стояли рядом, затаив дыхание. Очень уж все было таинственным: и внезапный уход, и бесконечная городская окраина, и молчащая тетя Шура.

Она сказала:

– В случае чего, идем в деревню к тетке. Деревня Верхние Лески называется. - И неожиданно спросила: - Оружия нету?

– Н-нет, - удивился Павел.

– Удивляться нечего. Мой обормот целый пулемет из лесу притащил, - она усмехнулась. - Драть пришлось. Пулемет - не цацка. Ну, с богом!

Она двинулась мокрым полем к смутной темной полосе. Петр и Павел, притихшие, шагали следом. Даже Киндер присмирел, трусил сзади.

Через несколько минут Павел обернулся. Дождь размывал очертания окраинных домиков. Вскоре они и вовсе исчезли. А впереди надвигался лес. Да так хитро, что ребята и не заметили, как вошли в него. Просто деревья расступились, впустили их и сомкнулись позади неровной толпой.

– Ну, вот. Можно и перекусить, - сказала тетя Шура. - Только не садитесь, промокнете.

Она развязала свой узелок, который прятала от дождя за пазухой. На свет появилась краюха хлеба, яйца и сало.

Петр скинул с плеча котомку, принялся развязывать, но тетя Шура остановила его, положив ладонь на узел.

– Не надо. Успеешь еще. Может, долгий путь, не день и не два…

– А вы? - спросил Павел.

– А я скоро дома буду. Да и кругом сватья да кумовья, - она засмеялась.

"Смеется, словно на фаготе играет", - подумал Павел.

Тетя Шура разломила краюху на четыре части, дала каждому по куску, положив на них ломтики розоватого сала, и по вареному яйцу. И Киндеру достался хлеб с салом.

Павел разбил яйцо о собственный лоб и стал очищать.

– Головы не жалко? - улыбнулась тетя Шура.

– Она у меня крепкая, - Павел бросил скорлупу на землю.

– Это что? - спросила тетя Шура.

– Скорлупа.

– Это след. Его оставлять не след, - она засмеялась, что у нее так ловко слова сплелись. И тотчас нахмурилась: - Привыкайте. Лес, он осторожного скроет, а беспечного выдаст. - Она нагнулась, собрала белые скорлупки и сунула их под седой мошок. - Не было нас тут. Вот так, Павлик.