Кураж - Туричин Илья Афроимович - Страница 38

– Нам ничего не надо, - буркнул Толик.

– Не надо быть таким… резким, - сказала Гертруда Иоганновна ровным голосом.

Злата неожиданно спросила:

– Павлик и Петр тоже с вами?

Лицо Гертруды Иоганновны окаменело. Но тут же она улыбнулась и тем же ровным голосом ответила:

– Нет. Они уехали. Я нишего не знаю. Никаких сведений.

Она кивнула, повернулась и ушла ровным, спокойным шагом. Длинноносый достал из кармана кителя несколько цветных бумажек, задумался, приложил еще одну и бросил деньги в корзину.

И вдруг улыбнулся. Кончики губ поднялись вверх, а нос опустился, разрезав подбородок надвое.

Злата не выдержала, фыркнула, прикрыв рот ладонью.

Толик взял из корзинки бумажки, повертел их. Такие он видел впервые. Две сине-зеленые, на них с одной стороны в кружке рабочий с молотом, с другой - крестьянин с косой на плече. Между ними цифра "5". Несколько бумажек маленьких, чуть не квадратных, с одной стороны зеленые, с другой синие. Может, это и не деньги вовсе? Надувает немец-перец, колбаса, тухлая капуста?

– Марки, - сказала женщина с поварешкой, словно угадав его мысли. - Бери. Других у них нету.

– Я, маркен, маркен, - закивал длинноносый и ткнул себя пальцем в грудь. - Гуго Шанце - маркен… Ко-ро-шо…

Двор. Ворота. Улица. Ребята бежали как ошпаренные, держась за пустую корзинку. Они не разговаривали, не смотрели друг на друга, а просто бежали по мокрой булыжной мостовой.

Злате происшедшая встреча казалась невероятной. Гертруда Иоганновна!… Артистка цирка! Как она тогда в саду сказала про фашистов! И вдруг… Там. У них. Улыбается…

Толик снова вспомнил собачий лай за забором. Врет она, что не знает, где Павел и Петр. Киндер лаял. Голову на отсечение!… Тут целый змеиный клубок!… Павел и Петька потому и не показываются, что мамочка ихняя холуйка при фашистах… "Немецкий" у них от зубов отскакивал! В Великие Вожди втерлись! А сами фашистов ждали! Ну, погодите, мы еще распутаем этот клубочек!… Погодите!…

Они повернули за угол и чуть не сшибли с ног высокого старика.

– Извините, - сказал Толик.

– А вот и не извиню, - сказал старик и взял обоих за воротники пальто. - Кажется, мы с вами когда-то были знакомы?

– Мимоза! - воскликнули ребята одновременно.

Они стояли, держась за корзинку, и смотрели на клоуна с нескрываемым удивлением.

– Что? Изменился?

– Исхудали, - сказал Толик.

Дядя Миша вздохнул.

– Исхудаешь. Кишки склеиваются от репки.

– Вы не уехали? - спросила Злата.

Клоун печально покачал головой.

– Старость. Куда мне ехать? Помру скоро.

Дядя Миша выглядел странно: на нем было старое лоснящееся пальто, которое явно было коротко ему, а в плечах, наоборот, широко. Воротник засален и присыпан перхотью. На ногах калоши, надетые прямо на носки.

– Что?… - Он опять медленно и печально покачал головой. - Я выменял все, что можно выменять. А это - чужое.

В запавших старческих глазах его не было никакого выражения, словно они принадлежали не веселому клоуну Мимозе, словно глаза он тоже выменял на репку, а себе вставил блеклые стекляшки.

– А где вы живете? - спросил Толик.

Дядя Миша неопределенно махнул рукой куда-то за спину.

– Может, вам денег надо? - спросила Злата и посмотрела на Толика.

Толик достал из кармана скомканные марки.

– Возьмите. Мы еще достанем. Это - марки.

Он сунул купюры в руку клоуна.

– Да… Марки… - дядя Миша вдруг оживился. - Нет-нет, дети. Спасибо вам. Я не могу их взять. Они вам нужнее. Вам надо жить, жить! Вы даже не знаете, как это удивительно, - жить! Я это начал понимать, когда уже конец.

– Да что вы, дядя Миша! - воскликнула Злата. - Вы же такой веселый клоун!

– Вы полагаете? Благодарю вас, - дядя Миша шаркнул сначала одной ногой, потом другой и согнул туловище пополам в поклоне. И что-то в это мгновение промелькнуло в нем от того клоуна Мимозы, который так великолепно умел рассмешить публику.

Злата и Толик заулыбались.

– Берите, берите деньги. Взаймы. Потом отдадите. Надо продержаться, - сказал Толик серьезно.

– Продержаться… - повторил дядя Миша. - Да… Продержаться. Удивительно цепкая штука - жизнь. Никак не дает умереть.

– Вы нам скажите, где вы живете, - сказала Злата. - Мы вас навестим.

– Навестите?… Да-да… Меня так давно никто не навещал, словно я один во Вселенной. Да… Хорошо. Навестите старого клоуна. Я вас научу играть на трубе. Только трубы нет. Я ее съел.

– Съели? - удивилась Злата.

– Фигурально.

Он объяснил, где живет, распрощался с ребятами, пожав руку сначала Злате, потом Толику, и побрел в сторону рынка, волоча калоши по панели и ссутулясь. Словно сломался стержень, на котором держалось его тело.

– Какой клоун! - с жалостью сказала Злата.

– Да.

– Может, надо было сказать ему про Лужину?

– Зачем?

– Ну, она, вероятно, может помочь.

– Если он захочет, чтоб она ему помогала, - с сомнением произнес Толик. - Идем. И так новостей полная корзина.

Пантелей Романович спал чутко, ворочался, кашлял, а то и разговаривал во сне. И наяву часто бормотал вслух. Привычка эта появилась у него недавно, после смерти жены. И удивительно: раньше, бывало, за весь день перекинется с ней словом-другим, а сейчас вроде как все время с нею разговаривает. И не мысленно, а вслух. Сколько раз ловил себя на этом!.

Вставал Пантелей Романович рано, с первыми петухами, хотя петухов теперь не слышно, иных съели, иных попрятали. На крик петуха, словно на трубный глас, сбегается немчура. Без петуха спокойней.

Он брал ведра и шел за водой. Потом готовил завтрак себе и близнецам. Конечно, не бог весть что, но картошки и огурцов было еще вволю.

Первые дни, хоть и оживился старик - все-таки не один, - а все ж мальчики были в тягость. Не свои, чужие, стряпать надо, прибирать, приглядывать. Да еще собака эта, Киня.

Но как только Петр и Павел освоились в гудковском доме, так неприметно взяли большую часть работы на себя. И прибирать, оказывается, за ними не надо, и состряпать умеют, и на огороде возятся с охоткой. Работящие мальчишки, ничего не скажешь! Видать, у родителей приучены.

Только за водой Пантелей Романович не пускал их. Не к чему лишний раз людям глаза мозолить!

В конце концов старик так привык к ребятам, что мысль о неизбежном расставании приводила его в замешательство. Особенно нравилось наблюдать по утрам, как они вылезают из постелей и сгоняют сон зарядкой. Чего только не проделывают! И на руках прыгают, и на одной руке стоят, и ноги растягивают, и в воздухе кувыркаются… Чистый цирк!

Конечно, тесно им в комнатах. Дом трясется. Им бы на простор. Но в сад старик близнецов с их штуками-трюками не выпускал. Не было в его семье циркачей и нет. Работать, картошку копать, грядку прополоть - куда ни шло! Дело обычное, людское. Но чтоб циркачить - ни-ни! Нельзя к себе внимание привлекать.

Павел и Петр старика слушались. За возвращение в город себя особо не осуждали, но все время как бы помнили, что было то мальчишеством, данью детству. И понимали, что детство кончилось. Что за все, что бы они ни совершили, придется отвечать. И может быть, не только им, но и другим людям. Маме.

Мама… Они и говорили о ней, и молчали о ней. И постепенно она, такая маленькая и хрупкая, вырастала в их глазах. Они наделяли ее самыми возвышенными человеческими качествами, заставляли ее своей ребячьей фантазией совершать самые немыслимые подвиги, которые разве что богатырям под силу.

Если они не говорили о ней, говорили о синеглазке, о Злате. Они признавались друг другу, что немного влюблены в нее. Чуть-чуть. Она, конечно же, необыкновенная девочка. До отчаяния смелая, добрая и товарищ хороший. Из нее вышла бы прекрасная артистка. Она могла бы скакать на Мальве или Дублоне не хуже их. Конечно, если бы много тренировалась.

Говорили о Злате и вспоминали Ржавого. Они ревновали Злату к Ржавому. Но тоже чуть-чуть. Ведь Ржавый был хорошим другом. И Толик-собачник. И Серега Эдисон. Все Великие Вожди - люди.