Искушение страстью - Бурден Франсуаза - Страница 31

Клара ждала ответа, и Жан-Реми, откашлявшись, поспешно сказал:

– Да? Долина Бо очень благоприятна для оливок… Но не все юные парижане могут заниматься сельским хозяйством! Говорят, что только старики опытны, но молодежь тоже способна на многое!

Довольная, что встретила понимание, Клара ослепительно улыбнулась художнику. Все Морваны были очаровательны: даже Клара, несмотря на возраст, была неотразима. Она была волевая, сильная женщина и в своем клане была диктатором.

– Нас очень удивило его решение, – оживленно продолжала она, – его призвание, я бы так сказала… В пятнадцать лет он уже знал, чего хочет, это просто поразительно! Тем более, он единственный в семье, кто имеет склонность к земледелию.

Получив благовидный предлог посмотреть на Алена, Жан-Реми впервые за вечер встретился с ним взглядом. Увидев это лицо, которое он так хорошо знал, эту бесконечную любовь к бабушке в его глазах, он улыбнулся от нахлынувших чувств.

– А я мечтала о другом будущем для сына, – заявила Мадлен и отправила в рот очередной кусок.

– У каждого свои возможности, – иронично заметил Шарль. – И ваш сын смог найти себя в низшем сословии…

От его резкого замечания в разговоре возникла пауза. Ален, не отвечая Шарлю, поигрывал ножом, а Мадлен добавила:

– К счастью, мой младший сын заканчивает медицинский факультет…

Неожиданно для всех Готье продолжил:

– А твоя дочь – адвокат! Или ты забыла?

Пораженная его дерзостью, Мадлен уставилась на него, и Клара, чтобы отвлечь внимание, вдруг закашлялась. Ален лишь презрительно взглянул на мать и продолжал говорить с Винсеном. Вежливый хозяин, Шарль пришел на помощь Кларе и завязал разговор об Утрилло[17]: недавно он приобрел картину этого художника. Шарлю не очень-то и хотелось поддерживать разговор, он явно скучал, но отличное образование позволяло ему говорить на любую тему, не особенно задумываясь над словами. Жан-Реми очень хотел возразить ему, заставить пожалеть об отвратительной фразе в адрес Алена, но он сдержался. Он даже порассуждал об импрессионистах и их влиянии на живопись, он, наконец, блестяще сыграл роль художника, чего от него так долго ждали, и совершенно очаровал Клару. Раза два-три в разговор вступала Мари, сидевшая по левую руку от него, она высказывала интересные мысли, но они иногда звучали слишком категорично. Молодая женщина оказалась такой, какой ее и представлял себе Жан-Реми: эта старшая независимая сестра, которую Ален безгранично любил, была некрасива, но своеобразна, ее характер очень напоминал характер Клары. С другого конца стола в разговор вмешался Винсен, и беседа стала общей. Поговорили о коллекциях, которые Шарль после войны возвращал законным владельцам; в тех процессах он бесстрашно обличал тогдашнее правительство. Из-за этих тяжб с государством он приобрел некоторые познания о произведениях искусства и их стоимости. Однако говорил он об этом очень сдержанно, как и обо всем остальном, касавшемся того периода, когда еврейский вопрос был для него больным вопросом. Клара заговорила о заоблачных ценах на полотна кубистов, и Мишель Кастекс, воспользовавшись этим, рассказал несколько забавных историй о спорах из-за наследства, когда неправильно оценивали стоимость картин.

– Спекулировать живописью гораздо опасней, чем играть с ценными бумагами на изменении биржевого курса, – сказал он в заключение.

Клара, все это время рассеянно слушавшая его, заразительно засмеялась.

– В бизнесе не бывает случайностей! – сказала она. – Имея ум, можно всегда выкрутиться.

Старый нотариус озорно посмотрел на нее с нескрываемым восхищением. Клара мастерски жонглировала ценными акциями, он знал это как никто другой.

После десерта вернулись на патио: Одетта подала туда кофе и спиртное. Ночь была прекрасна, в воздухе плавал аромат лаванды, вокруг фонарей вились тучи насекомых.

– Обожаю Валлонг, – в восторге вздохнула Клара. Фраза была самая обычная, но она тут же раскаялась в сказанном и обеспокоенно взглянула на Шарля.

– Увы! Здесь были и трагедии! – добавила она для Жана-Реми. Ален рассказывал о самоубийстве отца, об аресте тети, но художнику не полагалось об этом знать, и он не стал выдавать себя.

– Прекрасный дом, – только и сказал он. – Я понимаю, почему вы его любите.

Глотнув арманьяка, он огляделся: Мишель Кастекс вяло беседовал с Мадлен, а молодежь снова собралась вместе. Мари гордо сидела среди братьев и кузенов, она не пыталась скрыть будущее материнство, безразличная к условностям и мнению гостей, и в этом была поистине прекрасна. Шарль с отрешенным видом стоял в стороне, и, казалось, был полностью погружен в свои мысли. За весь вечер он не сказал ни слова Алену: несмотря на все усилия Клары, Шарль так и не смирился с тем, что оливковое масло носит его имя.

«Как он живет в такой атмосфере все лето? Зачем он сидит с дядей за одним столом? Наверное, чтобы просто побыть с кузенами…»

Днем – понятно. Но ночью? Что удерживало его по ночам, почему он сидел в Валлонге, в то время как Жан-Реми на мельнице сходил с ума от одиночества? Вдруг художник испугался, что после сегодняшнего вечера больше никогда не увидит Алена. До сих пор молодой человек сам решал, где и когда им встречаться; непредсказуемый и неуловимый, он в любую минуту мог положить конец их связи, в которую с такой неохотой вступил. Если ему и нужен был мужчина, то скорее умозрительно, чем реально в постели – достаточно было взглянуть на него, чтобы это понять. В нем не было ничего женственного, наоборот, это был молодой самец, который оттачивал когти.

«Ему всего двадцать два, он не знает себя, не знает, кого он на самом деле любит».

Эта мысль была болезненна, и Жану-Реми снова стало не по себе. Он решил, что пора уходить, и тепло поблагодарил Клару и Шарля. Потом попрощался со всеми за руку, стараясь не глядеть на Алена, и с большим удивлением услышал, как тот, опередив бабушку, сказал:

– Я вас провожу.

Вместе они прошли через гостиную, холл и оказались в полумраке парка. Пока они шли к машине, Жан-Реми не произнес ни слова, чтобы Ален мог обругать его, если хочет. Немолодой человек лишь коротко шепотом спросил:

– Зачем ты пришел?

– Если гора не идет к Магомету…

Они в нерешительности остановились возле машины. Наконец Ален отошел на несколько шагов, в тень деревьев. Жан-Реми последовал за ним и, чуть не налетев на него, торопливо взял за плечо.

– Не исчезай на недели, это невыносимо, – сквозь зубы проговорил он. – Ты мог бы…

– Я делаю то, что хочу, – сухо отрезал Ален. – Ты же уезжал в Европу!

– У меня есть обязательства… Мне надо было работать, и еще я надеялся, что так время пройдет быстрее.

– И что?

Вызывающий тон вывел Жана-Реми из себя, но он нашел в себе силы спокойно ответить:

– Я очень скучал по тебе. Поедем со мной, скоро я уезжаю в Севилью…

– Ты, что, смеешься? – зло спросил Ален.

Они были увлечены и не услышали легкие шаги Даниэля, который остановился в нескольких метрах от них. В руках у молодого человека был портсигар, забытый Жаном-Реми на патио. С крыльца он увидел, что машина художника еще тут, заспешил, но теперь, ошеломленный, остановился. Он различал две фигуры, улавливал сердитые интонации – это походило на ссору. Белая рубашка Алена и светлая куртка Жана-Реми были заметны в темноте, а Даниэля скрывала машина.

– …ненавижу ложь! Если ты стыдишься того, что делаешь, то остановись!

– Отлично! Ловлю тебя на слове!

Все еще не двигаясь, Даниэль пытался понять, из-за чего этот странный спор. Его разбирало любопытство, но он не хотел быть нескромным и собрался было уйти, когда Жан-Реми стал трясти Алена за плечи, заставив отступить к дереву. Даниэль решил, что они станут драться, но наступила тишина, длившаяся так долго, что он вдруг почувствовал себя не в своей тарелке. Крадучись, Даниэль направился к лужайке. Трава зашелестела под его туфлями, он ускорил шаг, обогнул дом и вошел через кухню. Одетта заканчивала мыть посуду. Рассеянно улыбнувшись кухарке, Даниэль вышел в холл и, прыгая через ступеньки, понесся в комнату Винсена. Этот секрет Даниэль не мог держать при себе: он был слишком абсурдный, слишком уродливый, надо было немедленно поговорить с братом.