Все возможно - Боумен Салли - Страница 39

— Марбелла. Ну и ну.

— Элен раз или два встречалась с Нервалем. При его посредничестве она купила и продала дом. По-моему, она нашла его презабавным. Она говорила, что он откровенный мошенник. Эдакий улыбчивый негодяй. Естественно, без стыда и совести.

— О, рад это слышать, — улыбнулся Кристиан. — Стало быть, скорпионша получила по заслугам.

— Вообще-то я слышал, что они очень счастливы. Вероятно, прекрасно спелись. — Эдуард глянул на Кристиана. — Только прошу, не упоминай о ней при матушке. Теперь Жислен ее bete noire[11] — с тогдашней нашей поездки в Сен-Тропез, ты ведь помнишь? — Он помолчал. — Матушка считает Жислен своим врагом. Не исключено, что и меня тоже.

В его голосе прорезалось чувство, и Кристиан с любопытством на него посмотрел.

— Вероятно, ты не хочешь сказать, почему?

— Не вижу смысла рассказывать. История долгая и запутанная. Я поступил так, как считал правильным в насущных матушкиных интересах, но она этого не забыла и не простила, вот и все. — Он пожал плечами. — Она сильно переменилась, Кристиан. Ты бы ее не узнал. Одевается она по-другому, сделалась очень набожной…

— Набожной? Луиза? Не верю.

— Но это правда, — улыбнулся Эдуард. — Дом пропах ладаном. Когда я к ним прихожу — так и слышу шелест сутан. — Он помолчал, подумал о матери Кристиана, о том, что Луиза, при всей ее несносности, тоже, возможно, одинока, и добавил: — Зашел бы ее навестить, когда приедешь в Париж, Кристиан. Увидишь, что я имею в виду.

— Боюсь, мой приход особых восторгов не вызовет. Луиза меня всегда не терпела.

Кристиан закурил сигарету, откинулся на спинку сиденья и предоставил Эдуарду сосредоточиться на дороге. Он повернул голову и поглядел в окно: ехали они быстро и теперь приближались к лондонским пригородам. Движение на шоссе оживилось, Эдуарду пришлось сбавить скорость. Кристиан получил возможность лучше разглядеть окрестности. Поля потеснились, уступая место дорогам, бесконечным кварталам двухквартирных двухэтажных домов — жалкой пародии на стиль тюдор — и малопривлекательным пабам. Справа от шоссе землю покрывали обширные заплаты желтого цвета; там ползали, вгрызаясь в почву, огромные бульдозеры: прокладывали новое скоростное шоссе Лондон — Оксфорд. Когда оно откроется, подумал Кристиан, тягуче мучительная поездка дней его университетской юности сократится до часа, а то и до сорока минут, если гнать так, как Эдуард. Он хорошо помнил, как полз по этой дороге в своем первом автомобиле, стареньком «Морисе Майнор»: путь от Лондона до колледжа Магдалины занимал чуть меньше двух часов! Тогда это считалось достижением.

— Господи, как все меняется, — обратился он к Эдуарду. — Нам обоим за сорок. Знаешь, когда-то я думал, что это кошмарный возраст. А теперь я его достиг, и он мне даже нравится. Перспектива смещается. Мне это по душе. Люди приходят и уходят, возникают на твоем пути и опять куда-то исчезают. Потом до тебя доходят известия, какие-то обрывочные сведения вроде того, что Жислен вышла за Нерваля и удрала в Марбеллу. Кто-то возвышается, кто-то идет под уклон; кто-то неузнаваемо и непредвиденно меняется, а кто-то остается таким, как был. Это захватывающе интересно. Будто читаешь увлекательный роман. Ух ты! Любопытно, какими мы будем лет через двадцать, на седьмом десятке.

— Мы по-прежнему будем друзьями, — улыбнулся Эдуард, искоса посмотрев на него.

— О, да, — улыбнулся в ответ Кристиан. — Это несомненно. Из того, что нас ждет, это одна из самых приятных вещей. Но сейчас, когда я думаю о будущем, я точно знаю, какими мы станем. У тебя еще прибавится власти и славы, ты будешь заседать в бесконечных комитетах. Превратишься в главу большого семейства. Господи, Кэт к тому времени, вероятно, выйдет замуж и сделает тебя дедушкой. А я — я буду стареющим enfant terrible[12]. Меня начнут третировать и обзывать старым чудаком. Но когда мне станет под семьдесят, меня снова откроют и превратят в эдакий национальный памятник. В Сесила Битона[13] мира выставок и художественных салонов. Тут вся хитрость — дотянуть до семидесяти, и тогда уж ты выше всякой критики. Ты — мудрец, все только и делают, что восхищаются твоим великолепным стилем. И вот уже мы продаем свои мемуары воскресным газетам, друзья и знакомые наперебой издают дневники и письма, мы становимся статьей дохода — вроде блумсберианцев[14]. Жду не дождусь этого славного времечка. Вот когда прошлое начинает по-настоящему приносить дивиденды. — Он подмигнул Эдуарду. — Ты, надеюсь, ведешь дневник и все прочее? А не то профессоров и аспирантов постигнет великое разочарование. Дневники. Письма. Записные книжки…

— Ни того, ни другого, ни третьего, — заявил Эдуард и, улучив просвет в потоке машин, проскочил вперед и прибавил скорости. — Ты же знаешь, как я ненавижу все это. Я даже не храню фотографий.

— Верно, не хранишь, — нахмурился Кристиан. — Помню, когда мы занимались поисками Элен, у тебя не оказалось даже ее фотографии, спасибо, нашлась у твоего слуги. Но почему?

— Честное слово, не знаю. Вероятно, просто не хочу оставлять свидетельства о прошлом. Предпочитаю хранить его в памяти. Письма, фотографии… не знаю. По-моему, они все искажают.

— Но разве память не искажает? — спросил Кристиан, проницательно на него посмотрев.

— Возможно.

— В конечном счете, каждый вспоминает прошлое на свой лад. Оно не застывает в раз и навсегда отлитых формах. Даже собственные воспоминания все время меняются.

— Ты хочешь сказать, прошлое подвижно?

— Господи, конечно. Ко мне оно возвращается постоянно и к тому же проявляется самым удивительным образом.

— Это потому, что у тебя в высшей степени дурное прошлое.

— Уж мне ли не знать, — парировал Кристиан с самодовольной улыбкой. — Тебе, должен заметить, здесь тоже нечем хвастаться.

— С этим — со всем этим — покончено, — твердо заявил Эдуард.

— Я бы не стал утверждать так решительно. Никто ничего не знает. На сегодняшний день и то нельзя положиться. Стоит подумать, как все тихо и мирно, — а что-то где-то уже происходит, просто ты об этом не догадываешься. На твоей же улице, или за углом, или в другой стране. Ты себе купаешься в счастье, а тем временем…

— Знаю. Этот урок мне преподали в ночь моего шестнадцатилетия, — довольно резко оборвал Эдуард, но сразу пожалел об этом. Он любил слушать Кристиана, когда на того нападала словоохотливость, поэтому повернулся к нему и с улыбкой произнес: — Ты знаешь, что Элен в Лондоне? И Кэт тоже? Мы ночуем на Итон-сквер. Может быть, заглянешь поужинать?

— Чудесно. С превеликой радостью.

— А утром, если угодно, мы могли бы встретиться с моими поверенными и составить документы на продажу дома. Впрочем, тебе, может быть, еще нужно подумать?

— И не собираюсь. С удовольствием побываю у твоих поверенных. Фирма «Смит-Кемп», верно? Их услугами пользовался еще мой отец. У них все та же очаровательная контора, вроде тех, что описывал Диккенс?

— Все та же.

— И стаканчик хереса в завершение деловой встречи?

— Непременно.

— Даже не верится. Обязательно приду. Как приятно убедиться, что не все меняется в этом мире.

— Элен о доме — ни слова. Обещай. Я хочу преподнести ей сюрприз.

— Эдуард, чтобы я — да проболтался? — обиженно заявил Кристиан. — Ты знаешь, как я обожаю тайны. Буду нем как могила.

— Не обещай невозможного. Об одном прошу — воздержись от своих обычных тонких намеков…

— Намеков? Намеков? Нет, Эдуард, ты ко мне несправедлив.

— Неужели? — сухо сказал Эдуард и прибавил скорость на въезде в столицу.

Тайна. Сюрприз. Элен любила сюрпризы, любила делать подарки, особенно Эдуарду. При мысли об этом подарке, который пока что пребывал в тайне и станет сюрпризом, — о ее свадебном подарке мужу — у нее сладко замирало сердце. Ей казалось, она не идет, а парит — и это при том, что за день она основательно походила. Вдоль по Бонд-стрит, где кое-что купила; потом пересекла Оксфорд-стрит и по узкой извилистой Морилебон-лейн вышла на Хай-стрит, что идет параллельно Харли-стрит, на которой мистер Фоксворт по-прежнему держал приемную. Свернула к северу, мимо церкви, где Роберт Браунинг венчался с Элизабет Барретт[15], и дальше, по направлению к Сент-Джонс-Вуд, где, по ту сторону Риджентс-парка, теперь находилась студия Энн Нил.