Запрещенный роман - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 17

Гале стало душно, она взяла со стола газету и стала обмахиваться ею.

-- Затем, после пятого года, опять развилась черная сотня. Губернатор сказал: "Евреи делают русскую революцию". Меня прятали в кузне. Коваль Сидор, русский, встал на пороге, чтобы не допустить до меня. Так его убили. Я тоже получил свою порцию. Удар финкой. Тогда мне дали еще одно имя: "Алтер". "Старый". Чтобы я дожил до старости. И, как видите, я таки дожил... Ну, а потом была мировая война. Потом банды, белые, зеленые, синие. Все кричали одно и то же. В Голопятовке прибавляли новые имена только молодым. О, если бы давали за всю жизнь, у меня в паспорте не хватило бы места!..

Дед долго молчал, уцепившись сведенными пальцами за стол, как будто он страшился, что его кто-то может оторвать от этого накрытого в честь Яши стола -- от жизни, в которой внук его был человеком всего-навсего с одним именем...

У Гали платье прилипло к спине. Когда в комнату вошла Леля, она не сразу заметила ее.

-- Вы тут о чем? -- спросила Леля, улыбаясь и ставя на стол бутылку крымского муската.

-- Та-ак! -- не сразу ответила Галя. -- Анкетные данные.

III

От Яши не было вестей ни на другой день, ни через неделю. Леля не выдержала и, одолжив денег, отправилась на аэродром.

...От Уфы до райцентра ходило "такси", разбитый грузовичок с фанерным кузовом и деревянными лавочками по бортам. Леля втиснулась между двумя широкогрудыми тетками в овчинных шубейках; они были чем-то очень довольны и весело кричали бежавшему к машине парню: "Киль манда!" "Киль манда!"

Такси швыряло, на Лелю падали поочередно тетки, бидоны, плетеная корзина с птичьим выводком, который рвался из заточения, кудахтая, норовя клюнуть окружающих. Не езда, а какая-то "куча мала". Только бы он был там... Только бы все было в порядке...

Ей что-то сказала тетка, наваливаясь своим овчинным боком. Леля покачала головой. Не понимаю!

Все чужое! Непонятный язык, странные названия: "Юлдыбай", "Буранбай".

Как он тут живет?

Усталая, с ноющим от ушиба плечом, Леля выбралась, наконец из такси. Задержала прищуренный взгляд на солнце, которое расплылось над горизонтом яичным желтком:

И солнце-то не так светит!..

На автостанции горланили мальчишки, ссорились, что ли?

Вдруг среди вороха незнакомых слов прозвучало:

-- Честное пионерское, не крал! Под салютом!

Леля улыбнулась.

Плечо ныло не меньше, ноги мерзли, но все вокруг изменилось. Даже солнце стало другим. Оно походило, скорее, на светящийся колобок, который и от дедушки ушел, и от бабушки ушел... И вот, оказывается, куда закатился...

Первым подбежал какой-то старичок. Назвался школьным сторожем Федосеем, схватил Лелин чемодан и затрусил обратно, подталкивая Лелю и спрашивая настойчиво:

-- Ты кто им? Жена? Сестра?

Леля уж хотела сказать "жена", но удержалась. Вдруг Яша женат? Почти три года прошло!

-- Я, д-дедуся... -- у нее зуб на зуб не попадал. -- Я... его т-товарищ по университету... д-друг...

-- Друг! -- воскликнул дед. -- Друг -- хорошо!

Едва Леля переступила порог избы, как ее усадили на лавку. Несколько женщин в цветастых марийских юбках принялись растирать ей руки и ноги твердыми, как камни ладонями.

-- Где Яков Моисеевич? -- спрашивала Леля, морщась от боли.

-- Друг -- хорошо! -- Старик Федосей притащил бутылку самогона и каждый раз, когда женщины, растиравшие Лелю, выплескивали самогон на свои огненные ладони, повторял: -- Друг -- хорошо!

Мешая русские и марийские слова, он наконец объяснил, что учитель уехал со школьниками на каникулы за реку Белую. Старинный монастырь смотреть, где Салават воевал. Но начался буран, дорогу завалило. Вторую неделю не могут к ним пробиться.

Леля и верила, и не верила...

Еще больше она встревожилась, когда вошла в комнату, которую Яша снимал у старика Федосея.

Длинная, вдоль стены, книжная полка, была в полном беспорядке!

"Библиотека поэта". Два тома тут. Три там. Стопка книг на подоконнике.

Леля не сразу заметила старика Федосея.

-- Ничто! Ничто! -- воскликнул он ободряюще, почти радостно. -- Это из библиотеки приезжал. Из города. Им старинные книги нужны.

-- Дедушка, где Яша? Как же вы его с детьми отпустили? Одного? А если что?

Старик Федосей удивился.

-- С кем же тогда их пустить, милый девушка? Яков Мойсеич бандита и то не испугался.

-- Какого бандита?

-- Ну, Яков Мойсеич на правление пришел, и сказал Рябцу: "Ты -- бандит, тебе не место на земле!" Гляжу, у того пар от головы поднялся ровным столбиком...

Леля поежилась.

-- Этого еще не хватало! Бандит же мог его...

-- Что ты, милый девушка! -- снова удивился старик Федосей и даже всплеснул руками. -- Какой он ни будь бандит, а чтоб на безрукого! Тогда он не мариец, не башкир. Нет!

...Трактор со школьниками прибыл только на другой день, к вечеру.

Леля выскочила за калитку в наброшенной на плечи шубке и увидела Яшу издали.

Он шел, высоко поднимая ноги в огромных подшитых валенках. Полы его топорщившейся шинели (под нее, видно, было поддето что-то), развевались по ветру. Та же самая шинель! Флотская. Реденькая, как ситечко... И шапка та же самая, затасканная, флотская, с завязанными сзади ушами. Как всегда, напялена наискосок. И рюкзак тот же самый, альпинистский, который она ему купила.

"Не спешит", -- отметила Леля и зажмурилась. Она открыла глаза, когда снег заскрипел совсем рядом. Яша смотрел на нее, вытянув худую шею и что-то шепча. Круглые, как у изумленного ребенка, антрацитовые глаза его становились такими, как тогда, в университетской читальне...

Леля рванулась к нему, шубку с плеч как сдуло. Припала к холодной и колкой щеке, пахнущей костром.

Женщины-марийки отвернулись, закрываясь платками.

Двери в хате Федосея не закрывались. Мужчины заходили, топая мокрыми сапогами по отскобленным добела полам. Женщины снимали обувь и, пожав Леле руку, становились вдоль стен в грубых шерстяных носках, подшитых мешковиной.

-- Теперь не уедет, -- шептал дед входившим, ставя на стол тарелки. -Раз она приехал!..

Ввалился какой-то дядька в замасленном кожухе. Долго топтался у входа, наконец, попросил:

-- Приходьте, Яков Мойсеич, поговорить с дочкой. Она не хочет робить тут. У дида жила, у бабки. Все ей поблажки.

Женщины зашумели на него и по-русски, и по-марийски, замахали руками, мол, нашел время... И снова вставали вдоль стен, улыбчиво глядя на порозовевшую Лелю, разглядывая ее пушистый спортивный свитер.

"Милые вы мои! -- мысленно обращалась к ним Леля. -- Идите! Идите же! Ведь мы с ним даже не поговорили..."

Но никто не уходил. Приехал председатель колхоза, огромный, горбоносый, черный, как цыган, с изуродованным, видно на войне, плечом. Деловито поздравил хриплым, режущим ухо баском: "С возвращеньицем, значит!" На Лелю поглядел искоса, из-под страшноватых кустистых бровей.

"Тоже хорош... конокрад! -- испуганно подумала Леля. -- Тебе бы еще серьгу в ухо. Боже, куда Яшунь попал? О чем он тут разговаривает?.. Кроме него учителя-то есть?"

Лелю усадили за стол, накрытый чистой холщовой скатертью. Еду все тащили и тащили, похоже, чуть ли не изо всех изб. Пирог с мясом, с капустой, с картошкой... Только вот жареное мясо оказалось соленым и твердым, как резина.

"Может, Яшунь уже и самогон пьет? Пьет!" -- с испугом убедилась она.

Председатель о чем-то расспрашивал Яшу, Леля не слушала, рассматривала Яшу. Нет, в плечах не раздался, такой же узкоплечий. Черен, худ. Приедет -сразу на рентген.

За Яшиной спиной, на гвозде, висела флотская ушанка, в нее была воткнута иголка с ниткой.

"По-солдатски... Яша-Яшунь!" -- Машинальным жестом она отстранила какую-то пыльную бутылку, из которой ей хотели налить. Все сразу зашумели. Прислоняясь влажными губами к самому уху, Яша шепнул ей, что эту бутылку дед Федсей десять лет берег на свадьбу дочери.