Ряженые - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 7

- Таковы зигзаги современной истории... и нашей дури, - ответил Юра.

Марийка хотела спросить, при чем тут "наша дурь", но в соседней комнате захныкал со сна Игорек, и она бросилась туда.

Языкатая Марийка называла Юру, в зависимости от настроения, "медвежатиком", "лысиком", "вешалкой"; она летела к окну, как только длинный мешковатый "медвежатик" выскакивал утром из дома. Иногда ветер срывал кипу, и лысина мужа загоралась на бешеном израильском солнце желтым костром. Когда он, напялив клетчатую кепчонку блином, сутулясь, раскачиваясь на бегу, косолапил своей дергающейся "нырковой" походкой на работу, оглядываясь на углу туристской улицы и махая жене, а Игорек еще спал, она, проводив мужа, подолгу смотрела на беззвучные вдали людские потоки и радовалась тому, что у нее хватило и сил, и решимости оказаться здесь, рядом с ее замечательным "лысиком", так пострадавшим за нее.

- Святое место! - торжествовала Марийка.

И года не минуло после ее приезда в Иерусалим, родилась двойня беленькая, круглолицая, как и сама Марийка, девочка, которую назвала Любовью, Ахавой по еврейски, и Авраам - Иосиф, рыженький и горластый. Юра, как и все их бородатые соседи по дому, называл малыша с чуть торжественной интонацией - Авраамом, а Марийка - Осенькой. Осенька никогда не плакал, взирал на мир взглядом ликующим, вовсе не озабоченным тем, что родился на самой неспокойной в мире границе, в ста метрах от Стены Плача и Исламских Святынь на Храмовой горе, как бы взлетевших над еврейским Плачем...

Из женской больницы "Мисгав Ладах" несколько обалдевшего от счастья Юру и Марийку везла на своей празднично-белой, хоть и не новой, "Вольво" мать Марийки - Ксения, загрузив заранее багажник машины полным набором для младенца. Но для одного. Двойню она, единственный по убеждению Юры, деловой и предусмотрительный человек в Израиле, все же не предвидела.

Марийка оглядела победно свое царство и подумала вслух:

- Нужен дом. Как же тут без дома?!

Мать Марийки ночевать не осталась - негде; утром вернулась из своего Тель-Авива вместе с бабушкой. Теперь квартирка стала тесна невыносимо: и Марийка и бабушка жили в страхе перед лестницей, крутой и узкой: перед каждой субботой соседи обдавали каменные ступени водой. Коляску по такой лестнице не поднимешь, малюток приходилось заносить по одному, опасаясь сверзиться на мокрых ступенях. Бабушка, как и дочь, тоже была "Ивановной" Ефросиньей Ивановной или просто Фросей, как она, знакомясь с соседями, неизменно добавляла. Старый Город вскоре прослышал про этих не совсем обычных здесь "мехутоним" (родню), "из кубанского казачества", как неизменно добавлял кто-либо, и звал приветливых женщин кто добродушно - настороженно, а кто и сердито - неодобрительно на идише "унзере гойкес" (наши гойки).

Ксению Ивановну в первые дни раздражало, что никто к ней не обращается по имени-отчеству ("что она, девочка?!"), зовут даже не "Ксенией", а запанибрата -"Ксаной" или вообще, как мужика, "Ксан", но Марийка ей объяснила, что у американцев все имена, как дразнилки, ее Игорька окликают, как собачку, "Иг!", а ее, Марийку, "Мара!", а то и вовсе "Ма!.."

- Так у них, инопланетян, принято. Не задирай носа... И, пожалуйста, перестань показывать свои ноги...

В Тель-Авиве Ксения Ивановна носила белые шорты или в прохладный день голубые рейтузы, плотно облегающие ноги. В Иерусалим приезжала в платьях поскромнее, но, по мнению Марийки, все же недостаточно длинных. Пришлось ей сшить юбку, как у дочери, до самых пяток. Но джемперы натягивала по-прежнему пестрые, экспериментальной вязки, исполненные, правда, с большим вкусом, и очень тонкие, подчеркивающие "девичий стан", как иронизировала Марийка.

...- Ноги и волосы должны быть спрятаны полностью, - то и дело наставляла дочь, - для наших это искушение дьявола... Непривычно? Считай так, едешь к нам, - приглашена на постановку "Старый город..." Пожалуйста, соответствуй!

Ныне Ксения Ивановна пришла "по форме"- в расклешенной юбке, которая мела тротуар. Принесла новые штанишки Игорьку, запас "ползунков" малюткам и гору игрушек. Она никогда не являлась без щедрых подарков. Марийка сердилась, мать задаривает их и, вообще, сорит деньгами. Та отвечала, смеясь, что внуки ее единственная радость и чтоб дочь заткнулась. Не солить же ей эти дурацкие шекели?

- Лучше бы на дом копила! - вырвалось у Марийки, и она зарделась: что это она? Будто вымогает...

Но мать вовсе не обиделась, как опасалась Марийка, ответила деловито:

- На дом придут деньги. Не знаешь, что ли?

Как было не знать! Марийка, по просьбе Юры, подписала перед отъездом официальный контракт с агентством, рекомендованным израильским посольством в Москве. Передала им для продажи заветную квартиру, оставшуюся от Юриных родителей, а мать и бабушка отдали им же свою "трехкомнатную красоту", иначе они ее не называли. "Красота" была в доме Большого театра: стены глухие, с пробковой защитой от музицирующих соседей, потолки высокие, бабушка Фрося то и дело вспоминала об этом, утешая Марийку, которую угнетала скученность квартирки: "В тесноте, да не в обиде... Вот придут наши тыщи, первое дело купим детонькам хоромы..."

А израильские шекели мать Марийки почему-то и в грош не ставила. Смеялась: "Сладкая отрава..." Шекели у нее и в самом деле не переводились. Едва появились в газетах объявления одного из "артистических" агентств Тель-Авива, с обычным здесь рекламно-фантастическим "перебором", о новой балетной студии, которой руководит новая репатриантка - некогда "известная в России балерина Большого театра", как добрая половина израильских мам возмечтала, что их чада - будущие Улановы и Майи Плисецкие. Сколь бы обширную квартиру мать Марийки с той поры ни снимала, все равно половина отвергнутых Улановых - Плисецких оставались за дверью, а мамы совали известной балерине деньги. Юра шутил, что свекрови надо арендовать у ВВС Израиля самолетный ангар. И "в области балета", наконец, опередить Россию и Францию.

Знаменитая, худенькая, сорокапятилетняя "прима-балерина Тель-Авива" Ксения Ивановна вырывалась к внукам не часто, раз-два в месяц. Бабушка Фрося, как только Марийка родила двойню, добровольно объявила себя "приходящей прабабкой," и стала наезжать к Марийке чуть ли не ежедневно; а когда для нее удалось воткнуть на "мирпесете" (заднем, при кухне, балкончике) раскладушку, и вовсе перебралась в Иерусалим, к правнукам, без которых "жисть не в жисть". Планы бородатого зятя и Марийки иметь большую семью были ей явно по душе. "Трое есть, а дом без четырех углов не бывает", одобрила бабка.

Бабушка Фрося никогда ранее не слыхала о "дайперсах", бумажных прокладках, которые хитроумные американцы изобрели, чтоб дети не пачкали штаны. "Дайперсы" очень облегчили домашний быт, - она считала свою жизнь при детоньках счастливой. Досаждал ей разве только Игорек, за которым нужен был глаз да глаз.

Жизнерадостный Игорек познавал мир, как все здоровые дети, активно открывал на кухоньке дверцы, которые открываются, перекручивал все, что крутится; и, конечно же, старался залезть непременно туда, откуда можно сверзиться - бабка была в семье незаменима. А вскоре стала почти известна. Сперва в их доме, а затем и во всей "английской колонии", как называют жители Иерусалима "джуиш квотер" (еврейский квартал) Старого Города, окруженного белыми кирпичными стенами: "джуиш квотер" после шестидневной войны занимали, в большинстве своем, религиозные ортодоксы американского корня.

Как-то бабушка вышла гулять с Игорьком, захватив, по просьбе соседки, и ее пятилетнюю девочку. Девочку цепко держала за руку. Игорек, как мужчина, вышагивал впереди. День был субботний. На Игорьке была надета хорошо отглаженная белая рубашка с бантиком на шее, на девочке - расшитое узорами выходное платьице с кружевами. Вокруг прохаживались евреи в праздничной одежде и на певучем идише поздравляли друг друга с субботой. Только и слышалось вокруг: "А гуд шабес!"

Игорек увидел кошку, и, издав победный клич, бросился за ней. Та едва успела шмыгнуть под машину, стоявшую у дома. Бабушка Фрося принялась стыдить правнука: "Киска - тварь Божья. С ней нужно обращаться, как с живым существом". Не успела бабушка Фрося завершить своих увещеваний, как Игорек, а вслед за ним и соседская девочка, упали в своих нарядных белых одеждах на землю и поползли под машину, громко приветствуя тварь Божью: