Мать и мачеха - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 37

На другой день нам предстоял переход в пятнадцать километров. Опять будет тихий голодный ропот, переходящий в громкую матерщину. Выход был один: я отложил несколько буханок, чтобы утром дать людям, вместо завтрака, по куску хлеба.

Начали укладывать сэкономленный хлеб в вещевые мешки. Делали это, естественно, открыто. Хлеб несли человек восемь -- десять. Когда ложились спать, слышу "приятные" реплики со всех сторон:

"Как всегда, вы, евреи, наживаетесь за наш счет. Мало того, что со многих собрал больше, чем стоил обед, так еще и хлеба себе набрал. Знаем мы вас" и т. д.

Утром я раздал хлеб. В том числе, конечно, и возроптавшим, которые уплетали его, и мысли не имея, что надо бы при таком "неожиданном" повороте дела извиниться передо мной. Признаюсь, я сказал об этом одному из "ворчунов", весельчаку и песеннику. Он вылупил на меня глаза и ответил с нагловатой шутливостью: "Что за нежности при нашей бедности!"

Довел я свое войско до поселка Большие Чепурники (сейчас они на дне водохранилища Сталинградской ГЭС), отдал документы, ожидая наказания за разбежавшихся дезертиров. Начальник, выслушав меня, огласил воздух сочным русским матом. За ним последовал вздох облегчения: меньше людей, меньше забот...

Война шла по пятам. Порой догоняла. Попал в город Урюпинск, на трехмесячные курсы офицеров. Не успели получить военных званий -- курсы спешно эвакуируют. Курсанты отходили на восток, неся на себе все имущество, в том числе и то, которое обычно не переносят. Позже выяснилось: вагоны, которые были выделены для эвакуации курсов, в последний момент исчезли...

Мы шли походным маршем по 12-- 14 часов в сутки. Зной, скрипящая пыль на зубах, недоедание довели нас до того, что мы начали подворовывать капусту, морковь, а точнее, все, что попадет на чужих огородах, мимо которых проходили. Казалось, моему голодному "допризывному походу" не будет конца. Многие ослабели. Стали засыпать на ходу. Восприятие окружающего притупилось. Шинель, противогаз, гранаты, порой тяжелые , противотанковые, даже баклажка с водой, не говоря уже о большой саперной лопате или кирке, которые висели на наших плечах, казались грузом убийственным. Чтобы не упасть и не отстать от строя, мы по очереди забивались внутрь движущегося взвода и дремали на ходу. В этом случае отбиться от своих и отстать было невозможно. Начнешь клониться на сторону или сбиваться с шага, тебя ободрят дружески или не очень дружески, тычком в спину. Шли порой полуошалелые, но шли... На привалах груз сбрасывался на землю немедля. Чтоб не терять для отдыха ни секунды! По команде "Подъем!" все свое имущество навьючивали на себя, почти не глядя на него, по счету. Каждый знал, сколько на нем предметов. Страх перед наказанием активизировал изобретательство: оставишь что-либо на привале -- отдадут под трибунал. Может быть, только грозят, но ведь кто их знает...

Ни мы, ни наши руководители и понятия не имели, где командование фронтом. Две тысячи курсантов, измученных, плохо одетых, полуголодных, мы блуждали по степям Республики немцев Поволжья и все же не стали Войском Донским. Все были на месте, когда на нас случайно наткнулся генерал, позднее маршал, Щаденко, который поинтересовался: кто мы, куда бредем и что ищем? И тут же подписал приказ о присвоении нам званий младших лейтенантов инженерной службы. Дальнейший путь на Сталинградский фронт я совершал уже с одним кубиком в петлице, которым, признаюсь, запасся заранее, чтобы не выглядеть в глазах своих будущих подчиненных посмешищем с кубиком из картона. О молодость военная!..

2. ПОД МОСТОМ...

Зиму мы, саперы, встретили в запасном полку в летних фуражках с малиновым пехотным околышем. Я прыгал на морозе и потирал уши, когда на нашу группу офицеров наткнулся какой-то высокий начальник в шубе и бурках. Счастье, что на Сталинградском фронте скопилось много начальства, нет-нет, кто-нибудь на тебя наткнется и наведет порядок. В тот же день всех моих товарищей по инженерным курсам переодели. Нам выдали теплые портянки и белье, английского сукна офицерское обмундирование и ушанки, да еще извинились, что на складе не оказалось офицерских полевых сумок. Не знаю, как другие, а я очень возгордился. И поэтому, когда в управлении фронта меня пытались пихнуть не по специальности, я посмел возразить. Я инженер! Закончил институт по мостам и дорогам! Прошу направить в понтонный батальон! Кадровик поднял на меня удивленные глаза, сказал, что я не знаю понтонной тактики.

Среди моих друзей было много фаталистов. Они считали, что надо полагаться на судьбу. Будет беда, убьют, оторвет ноги, однако не по твоей вине. Не ты сам избрал себе раннюю смерть или инвалидную старость. Так сложилось...

Я не был фаталистом. Чему быть, конечно, того не миновать; однако почему я должен быть пешкой, когда речь идет о моей собственной жизни?!

-- Я человек грамотный, -- говорю. -- Возьму книгу и выучу все, что надо.

Кадровик молчал. Вначале безучастно, затем сердито. Я настаивал. В конце концов, он позвонил куда-то и, усмехнувшись, выписал мне направление в 107-й понтонный батальон взводным командиром.

Почему усмехнулся кадровик, не знаю. Может быть, потому, что понтонеры на Волге долго не жили.

Я был рад. Я заставил считаться с собой в этой военной суматохе-неразберихе. Сейчас я понимаю, что мог бы оказаться и в штрафном батальоне: с кадровиками военного времени спорить рискованно. Но тогда, в самом начале Большой войны, я с юношеским задором отстаивал себя как личность, считая (да и сейчас считаю), что это естественное право человека.

Я второй раз отстоял свое право заниматься любимым делом. А первый раз это произошло в обстоятельствах еще более рискованных.

Война началась для меня до войны, поэтому разговоры о ее внезапности воспринимал как газетную болтовню. 2 апреля 1941 года за 2,5 месяца до начала боев, нас, студентов-дипломников Харьковского автодорожного института, начали по одному вызывать в кабинет директора. Вышедшие оттуда студенты молчали, будто онемели. Оказалось, всех предупредили о секретности их миссии.

А миссия состояла в том, чтобы отложить защиту диплома до лучших времен и отправиться на строительство военных аэродромов в пограничных областях Украины. Беседу вел начальник областного НКВД, и протестующих не было. Я попал в Ровенскую область, в село Бережницу, возле крупного и, видимо, стратегически важного железнодорожного узла Сарны. Стал прорабом ночной смены, в которой трудился в поте лица строительный батальон (около тысячи солдат и офицеров) и мобилизованные крестьяне-"западники", и городские ремесленники: евреи- сапожники, портные, часовых дел мастера; мы недавно подали западникам "братскую руку помощи", и теперь они по двенадцать часов в день разбивали молотками гранитные камни для щебня. Труд был каторжный и, как я убедился вскоре, ненужный: невдалеке от нас, на стройках Львовской области, простаивали десятки камнедробилок. Правая рука не знала, что делает левая. Ни у кого и мысли не возникло, что каторжный труд мобилизованных граждан можно облегчить. И заодно ускорить строительство... Тогда-то у меня и возникло убеждение, что дуракам и ленивцам нельзя позволить кататься на себе...

Волна всеобщего и порой панического отступления в 1941 году выбросила меня в Харьков. И тут увидел: новоявленные строители аэродромов -- студенты, стройки которых война прикрыла, уже в городе и заканчивают свои дипломы. Меня же мой начальник, военный инженер III ранга Алексеев отфутболивает в Сталинскую область. Я его устраивал и без диплома. Он заявил непререкаемо:

-- Получите документы: свой счет в Госбанке и мандат Ставки Верховного Главнокомандования на право устанавливать трудовую повинность для местного населения. Выезжайте сегодня!

Я ни в какую... Обещали, что разрешат защитить диплом после выполнения задачи в Ровно, сдерживайте свое "слово". Мои коллеги становятся инженерами, а я остаюсь ненавистным погонялой... Пока я буду там, Бог знает, где будут немцы, и мой диплом...