Азов - Мирошниченко Григорий Ильич - Страница 87

Вдруг послышался конский топот. Атаман Каторжный насторожился. Татаринов вскочил. Взоры всех устремились к Прибылянским воротам. Оттуда неслась поднявшаяся пыль. Показался всадник. Взмыленный белый конь, прижав уши, высоко вскидывал копыта. По синему кафтану сразу узнали всадника – то был Наум Васильев. Он подлетел к столу, едва сдержав коня, и спрыгнул. Каторжный пытливо поглядел ему в глаза, переменился в лице и дернул себя за ус. А Наум молчал. Конь его фыркнул, копытами ударил. Трое всадников вслед за Наумом спрыгнули с коней и направились к Татаринову.

Размахивая плетками, они о чем-то горячо ему докладывали. Татаринов украдкой поглядел на Фому, хмурясь, сказал что-то, – и трое казаков, вскочив на коней, помчались обратно.

Каторжный обратился к пировавшим:

– Попили, казаки?

– Попили, атаман.

– И ладно! Хватит… Теперь – дело!

Все сразу отрезвели.

Тимофей Разя и старик Черкашенин звали Наума:

– Иди! Бери-ка золоченое платье! Султан тебе прислал!

– А кто привез его? Не Фома ли? – спросил, темнея, Васильев.

– Султан султанов… – начал было Фома.

– А брешешь ты! – отрезал Наум. – А ну, подайте-ка платье – погляжу!

Асан протянул Науму султанский подарок.

– Ах ты холоп султанский! – вскипел Наум, обращаясь к послу. – Я тебя давно ждал. Из-за тебя, собака, я три года просидел! Да казаков со мной сколько сидело! Аль не знаешь, иуда!..

Фома дрожал от страха.

Кругом казаки, возбужденные Наумом, шумели:

– Не берем подарков вражьих!

– Душа дороже золота! Да пускай он, басурманин, попомнит, куда привез турские платья…

– А станет еще султан разорять нашу землю, – сказал Тимофей Разя, – и голову ему снимем, в корень Стамбул разорим!

– Любо! Любо!.. Убить Фому! – раздались голоса.

Молчавший дотоле московский дворянин вскочил, закричал:

– Не дело! Опала будет царская на вас! Царь повелел мирно везти посла в Москву…

– А мы Фому не пустим! – кричали казаки.

– А вот отпустите! – старался перекричать всех Степан Чириков.

– А вот и не отпустим! – сказали ему и атаманы. – А коль сказали все, то так и будет!

– Царь всех казнит! Злодеи! Послов не сметь задерживать! Мне велено Фому доставить в целости.

– Поедешь, царский холоп, в Москву, а Фома останется.

Московский дворянин кричал еще и спорил, но Каторжный положил конец спору.

– Взять турского посла! – приказал он твердо. – Он лазутчик на Дону! Мы давно то сметили!

А Наум пояснил:

– Лазутчик, предатель! Уже две грамотки успел Фома послать азовскому паше. Еще, сучий сын, послал трех человек с Черкасска и прошлой ночью послал другие отписки: все, знать, наши тайны…

– А вы мне покажите те грамотки! – крикнул Чириков.

– Придет пора – покажем. И не тебе, холоп, – царю!

Посла и чаушей связали и посадили под стражу. А дворянину Степану Чирикову атаманы приказали идти к себе на двор.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Четыре атамана, закончив распоряжения и вконец усталые, улеглись спать на полу землянки.

На столе лежали исписанные бумаги, стояла чернильница, перехваченная ремнем за горлышко. Свеча мигала. Ульяна не раз подходила к свече, сбивала нагар, поправляла огонь и, озираясь, вновь уходила за печку.

Ульяне в ту ночь не спалось. Тревога за атамана, за своего Якуньку не давала заснуть. Туманные мысли и воспоминания плелись в голове всю ночь… Ульяна видела себя девочкой на берегу Волги, в Нижнем Новгороде. К пристани подплывали купеческие суда. С кораблей сходили нарядные горделивые купцы – степенные «гости»; бояре в высоких шапках, в широких дорогих шубах; дворяне, простые мужики. А потом она – в Москве, в наспех повязанном платке, куда-то спешит, вокруг нее толпятся купцы и бояре. Следом за нею идут казаки, а рядом – Алеша Старой… И вышел к ним навстречу царь, сам первый поклонился. А за царем вышла вся в черном костлявая старуха – неприветная, злая. Руки дрожат, пальцы теребят одежду… И вдруг все куда-то провалилось. Красные языки пламени ворвались в окна хором и стали пожирать дворцовые стены…

Утренние лучи солнца пробивались в землянку. Свеча на сковородце продолжала гореть, черный фитилек упал набок и потонул в еще не остывшем воске. Атаманы спали… Ульяна услышала далекий конский топот и забеспокоилась: топот приближался. Затрещали самопалы. С крайней сторожевой башни гулко ударила пушка… С ближней протоки послышался крик:

– Татары!

Ульяна разбудила Старого и других атаманов, подняла тревогу. Но то были не татары. И грянул не пушечный выстрел: то был взрыв порохового погреба за часовенкой.

Казаки окружили землянку. Толпа была взбудоражена, настроена зло.

– Ой, лихо! – сказала Ульяна. – Не выходите, атаманы! Побьют еще вас…

Впереди толпы, в синем кафтане, стоял, размахивая пистолем, высокий курчавый казак без шапки. Он грозился выстрелить в окошко землянки.

Толпа кричала:

– Лазутчик Ванька Поленов, стерва, поджег погреб с порохом!..

– Он с послом турским сносился, нас предает…

– Атаманы спят да турские платья в подарок принимают. Дон проспите. Измена!

Предводителем буянивших казаков был Тимофей Разя. У его ног на земле лежал связанный яицкий есаул Иван Поленов.

На шум вышел атаман Каторжный, без шапки. Остановился перед Тимошкой, строго поглядел на яицкого есаула, лежавшего в пыли.

– Гей! Вольница! Чего шумишь? Аль бунт заумыслили? Не в урочный час, казаки!..

– Иван, – сказал Тимошка, – чуй! Поленов сжег нам порох.

– Я слышал взрыв…

– Почто с послами торг ведете?

– Ну, молви дальше! Больно горяч ты, Тимоша…

– С царем кончайте дружбу! Кончай с султаном!..

– Не в лад сказал. Мели еще!

– Богатство делите не поровну!

– То я слышал тоже.

– То все слышали. Измена вышла, атаман!

– Которая, где?

– Поленов выдал туркам дело наше. С послом писал он грамотки, посылали татарам крымским и ногаям.

– А ну, войди в землянку. Потолкуем…

Толпа стихла, а Тимофей Разя вошел в землянку.

Толпа между тем все нарастала. Вокруг есаула Поленова сжалось кольцо раздраженных, злых людей.

В это время по главной азовской дороге дробно застучали копыта коней. Толпа притихла, прислушиваясь. Поленов тоже приподнял голову.

– Лежи, стервец! – приказал Иван Разин, сын Тимофея, оставшийся сторожить Поленова.

Есаул опустил голову. Иван Разин поставил ногу на его плечо.

К землянке уже подъезжало с полсотни казаков в походном снаряжении.

Федор Порошин легко соскочил с буланого коня и спросил:

– Чего столпились?

– Расправа будет, – ответил Иван Разин. – Измена вышла.

– Эй, ты! Опять продал казачью честь?! – спросил Порошин, узнав в связанном есауле Поленова, и со всего размаху стегнул его по лицу плетью. Струйка крови потекла по бороде Поленова.

– Шкура! Не быстро тебя мы раскусили. Кому ты только не служил, собака, – татарину и турку, боярину и ляху, царю и нам! Лазутчик подлый!.. Эй, казаки! – повернулся к толпе Порошин. – Волоките к землянке турчина-лазутчика и посольского толмача-грека.

Доложили атаманам, что из-под Кагальника приехали казаки с Федором Порошиным и привезли лазутчиков.

– Пускай пождет! – велели атаманы. – С Тимошкой покончим дело; выйдем вскоре. Турка и грека держите накрепко. Измена тут немалая!..

– Вот! – сплюнув, сказал Порошин. – Турча да грек были посланы Фомой по нашим крепям. Все дело б сгинуло, да доглядели казаки дозорные.

Турка, привязанного к конскому хвосту, отвязали и кинули на землю возле Поленова. Туда же кинули и грека.

– А ты, – сказал Иван Разин, ухмыляясь – припечатай-ка им позорное тавро. Пока будет суд да расправа, они кой о чем пусть поразмыслят.

Федька Порошин изловчился, взметнул свою тяжелую плеть, и она со свистом опустилась на щеку турка, а потом – на грека.

– Клейменые! И ладно будет, – сказал, отвернувшись, есаул Левка Карпов.