Белая лошадь - горе не мое - Соломко Наталья Зоревна - Страница 23

- Ну почему жизнь такая?.. Несправедливо это, не хочу я так!

- Да где же я тебе другую возьму? - развел руками Аристотель.

- Даже жить не хочется...

- Веревочку дать? - заботливо предложил Аристотель. - Я-то еще поживу, сколько можно, мне нравится. Есть в ней, в жизни, что-то такое обнадеживающее...

- Что?

За окном стоял темный осенний вечер, начинался дождь. Саня сидел на подоконнике, на своем привычном, законном месте... Подоконник этот был обжит им с детства, тут было уютно, тепло, весело - прекрасные, летящие часы жизни провел Саня на подоконнике у Аристотеля. Разве могло ему хоть когда-нибудь прийти в голову, что он будет сидеть здесь в тоске, не зная, как жить дальше?..

- А подумай-ка... От сотворения мира зло покушается на добро. Обрати внимание: для того чтобы победить, злу необходимо искоренить добро под корень, а это, надо сказать, позиция очень слабая и проигрышная...

- У добра еще слабее и проигрышней... - печально отозвался Саня.

- Не скажи! Добро не нуждается в уничтожении зла, оно, видишь ли, вообще не совместимо с уничтожением. Это ведь только нынче додумались, что добро должно быть с кулаками...

- А вы разве не согласны? - удивилась Юля.

- Да какое же это добро, ежели оно с кулаками? - пожал плечами Аристотель. - И почему бы уж тогда не с пулеметом? Вот, допустим, взять бы да и уничтожить просто-напросто всех злых, нехороших людей... Добро бы восторжествовало?

- Разве их уничтожишь? - вздохнула Юля.

- Восторжествовало бы или нет, я вас спрашиваю?!

- Теоретически... - ответила Юля.

- Не надо теоретически! - рассердился Аристотель. - Подумай еще... Только не забудь представить горы трупов... Люди эти были, конечно, злые и нехорошие, но оставшиеся добрые и хорошие встретят в этом случае торжество добра по колено в крови...

- Что же делать? Сидеть сложа руки?

- Нет, милые, руки складывать не надо. Просто у добра другие законы. Вспомните историю человечества: война на войне, кровь рекой. Древняя и древнейшая история написаны ею, а наша эра с чего началась? Пришел некто, утверждавший, что он - сын бога, и стал учить людей добру, справедливости, любви. Его распяли, а потом стали убивать во имя его: во имя добра, справедливости, любви... Средние века - кровь, новая история - кровь, я уж не говорю о новейшей... И что же? Истребили? Одолели? Зло торжествует? Нет, милые мои! Люди-то живут, любят, жалеют! Сколько зла - а добро неистребимо! Все стоит оно, держится, не отступает. А раз держится, не сдается - жизнь прекрасна! И не надо выдумывать другую - привыкайте к этой...

...В субботу, собираясь в лес, Саня обнаружил в кармане пиджака мятый самодельный конверт. Тот самый, что отдала ему Лола Игнатьевна. А он положил в карман и забыл.

Это действительно были стихи:

Весна теперь на улеце

В траве босиком

дружные и добрые бежым мы со щенком.

Не крышь, не стен не надо

весна - хорошый дом,

там дружные и добрые мы со щенком жывем.

Мы с ним еще не вырасли и дружым,

а потом я стану злобным дяденькой

а он бездомным псом.

Больше ничего на листке в клеточку не было, но Саня сразу понял, кто это писал. Не по количеству ошибок, не по косому отвратительному почерку... Он просто вспомнил другое стихотворение, про которое никто не понял, что оно - именно стихотворение:

Я хотел бы

быть невидимкой,

бродить по улицам

и улыбаться тем,

кто меня увидел...

Но Саня спешил, а телефона у Вахрушева не было. Приходилось отложить встречу до понедельника. Саня взглянул на часы - нет, сегодня уже не успеть...

И опять - вечер, лес, небо над головой... Мальчики и девочки у лесного огня, притихшие, задумавшиеся... Любил Саня эти часы в лесу, у огня, с разговорами...

- Да если б не космос, то жить-то совсем бы скучно было! - вздохнул Васильев, гладя кота. - У нас тут все давным-давно открыто, никаких интересных тайн не осталось... И смотреть-то не на что!

- Ой уж! - не согласился кто-то. - Ты в Африке был хотя бы?

- Да ее по телеку сто раз казали!

- Нет... Вот бы самим бы там побывать... Попутешествовать...

Саня слушал, смотрел в огонь. Легкое, порывистое пламя металось над прогорающими ветками, превращалось в искры, и они уносились вверх, где начинался ветер, и под ним забормотали живые, темные лапы сосен, вверх, вверх, вверх неслись искры, туда, где загадочно и пугающе молчало небо, все в гроздьях звезд...

- Да здесь-то, конечно, все привычно... - вздохнул Васильев.

Во тьме вдруг тонко и страшно крикнула ночная птица, и все вздрогнули, затихли.

- Какая это птица? - спросил вдруг Саня. - Кто знает?

Не знал никто.

- А это какое дерево?

- Сосна.

- А вон то?

Опять никто не знал.

Саня выдернул из темноты сухой стебель мятлика:

- Как называется?

- Ну, Сан Сенич, ну откуда мы знаем? - удивился Васильев.

- Самое время в Африку ехать! - покачал головой Саня. Чужестранцы...

Ах, дальние страны, уж больно вы далеко...

А ведь как манили в детстве, какие сладкие сны дарили, какие бессонницы... Что рядом с ними были серые поля, начинавшиеся сразу за городом, и леса по краям разъезженной грязной дороги?.. Семнадцать Сане было, что ли, когда Аристотель грохнул кулаком по столу и сказал: "Поехали!.." Нет, шестнадцать... Сентябрь, десятый класс, какой-то смутно помнящийся разговор о Трансваале (Саня как раз начитался о героических бурах и бредил Южной Африкой: Калахари, Драконовы горы, мыс Доброй Надежды)... Что-то он сказал такое - ну, глупость несусветную, вроде: вот бы где родиться и жить, а Аристотель рассвирепел: "Поехали!.. Я тебе покажу!" - "Куда поехали, зачем поехали? - всполошилась Елена Николаевна. - Матвей, ты с ума сошел, у него десятый класс!.." Однако поехали: как-то расписание у Аристотеля удачно подошло, а Сане, хоть и без особой радости, позволено было прогулять понедельник... На Аристотелеву родину поехали, в деревню. Полтора часа самолетом до Москвы, потом - три часа скорым, да еще пять местным, стареньким, грязным поездом... На рассвете были "дома" - в полузаброшенной деревне, где Аристотеля не помнила ни одна живая душа и сам он лишь с трудом нашел место, где стоял когда-то их дом. Тоскливо отчего-то стало юному Сане, и смотреть было не на что - темные избы да поле какое-то... А Аристотель, все злой, все взбудораженный, тащил его на автобус, и опять ехали, ехали куда-то... Саня в автобусе уснул, и такого, сонного, усталого, десять раз пожалевшего о том, что поехал, вытащил его Аристотель из автобуса и сказал:

- Смотри...

И опять они стояли на раздолбленной, пыльной дороге, опять поле какое-то поднималось вверх, к горизонту, пер откуда-то речной ветер - и смотреть было совершенно не на что опять же...

- Русские стояли там, - шепотом сказал Аристотель. - Неприятель вон... Смотри внимательно... Дон стал красным от крови...

Но тихо было кругом, поднималось из-за бугра солнце, и все поле да поле... Куликово поле - ни одного кулика, тишина. И Саня, отважный путешественник, избороздивший все моря и океаны, водивший свои корабли через "ревущие" сороковые, вдруг испугался. Так велик, так пустынен и тих был этот открытый простор, так распахнут, и не спрятаться от него никуда земля под ногами, небо над головой, а меж ними - даль да ветер...

И снова Саня сидел над картами - неведомая страна, родная, неоткрытая, открывалась ему, завораживая странными именами: Нерль, Ловать, Олым, Мста - так звались здесь реки; Вселуг, Ильмень, Плещеево, Пено, Волго - такие были озера... А города, тихие эти, старые города, с именами, знакомыми по учебникам истории... Они были, стояли, и история оказалась вовсе не школьной наукой, за которую можно получить двойку, а живой, продолжающейся жизнью, землей, на которой жили, которую берегли поколение за поколением... А теперь в этот ряд встал и Саня - чтобы жить и беречь... А мальчики и девочки сидели у костра и смотрели в огонь.