Герой по вызову - Блок Лоуренс - Страница 34

А во— вторых, даже если бы я сумел переубедить себя по первому пункту, это мало бы чем отличалось, даже в чисто физическом смысле, от попытки вставить вареную макаронину в привязанный к резинке бублик. Не то чтобы и невозможно, но и не так чтобы уж наверняка.

— А я-то думала, ты мне друг, — заскулила она.

— Я тебе друг.

— Может быть, со мной что-то не так?

— Все так.

— Тогда что-то с тобой не то?

— Не думаю.

— Ну так в чем же дело, Эван?

— Ты — это не ты.

— Я тебя не понимаю.

— То-то и оно!

— Что?

Я вырулил на дорогу. Отвергнутая Федра отодвинулась и, сделав обиженное лицо, свернулась калачиком у дверцы. Мы ехали молча. Потом она сообщила, что хочет вздремнуть. Я похвалил ее за это решение. Но тут Федра закапризничала и заявила, что спать ей расхотелось, потому что она чувствует себя сексуально неудовлетворенной. Я посоветовал ей заняться самообслуживанием. Она обрадовалась и последовала моему совету, и пока она там пыхтела, я внимательно следил за дорогой, которая не заслуживала с моей стороны такого пристального внимания. Наконец Федра бросила свое занятие и сварливо сообщила, что это все не то.

— Лучше я посплю, — горестно сказала она и уснула.

Проснувшись, Федра совсем распоясалась. Она теперь даже не пыталась выяснить наши отношения, а просто шарила у меня между ног шаловливыми руками. Как мужчине мне ее поведение могло бы польстить, если бы она была в своем уме. А обратное не оставляло у меня никаких сомнений. Федра то заливалась громким хохотом, то запускала пальцы мне в промежность, то вдруг разражалась горькими рыданиями.

Приступы истерики у женщин обычно продолжаются довольно долго. Приступ нимфоманикальной истерии у Федры длился мучительно долго. Я мечтал проделать с ней что-нибудь такое, отчего она хотя бы на время лишилась чувств, но не мог заставить себя снова ударить бедную девушку по голове. Мне не хотелось причинять ей боль. Ее скорее следовало пожалеть, чем наказывать, точно так же как ее благоприобретенный жаргон скорее вызвал жалость, чем возмущение. Единственный дефект жалости как эмоционального состояния в том, что это ужасно утомительное дело. От жалости быстро устаешь, а тому — или той, — кого жалеешь, никакого облегчения она все равно не приносит.

Я вел машину, стараясь не обращать на Федру внимания. Но с таким же успехом можно не обращать внимания на землетрясение — к тому же от ее истерических приступов «балалайку» трясло будь здоров! Но я продолжал упрямо выравнивать содрогающуюся машину на том, что в моей дорожной карте словно в насмешку было помечено как основное шоссе — на сей раз мы двигались по недавно построенной дороге, протянувшейся более или менее прямой линией от Анардара до Кабула в обход Кандагара и, следовательно, сокращавшей нам несколько миль пути. Я не сводил глаз с дорожного полотна, чего мог бы и не делать, потому что трасса была настолько узкой, что автомобиль и сам катился по ней как по рельсам, поэтому достаточно было смотреть вперед одним глазом, а другой скосить на что-нибудь более приятное. Но поскольку косить глазом мне никуда не хотелось, я и смотрел вперед в оба (о чем я вроде бы уже вам доложил) и размышлял, чем бы заняться по возвращении в Кабул.

Надо бы поместить Федру в какую-нибудь клинику, где ее приведут в божеский вид. Да, да, это просто необходимо! Обеспечить ей тихое спокойное и абсолютно здоровое с психологической точки зрения окружение. Но эти-то три фактора как раз и вынудили меня отказаться от того места, которое я для нее первоначально наметил. Потому что Нью-Йорк место отнюдь не тихое и не спокойное, и совершенно нездоровое с психологической точки зрения место — и никогда таковым не будет. В Нью-Йорке единственное, что я мог бы сделать полезного, — так это устроить Федру к психоаналитику. Но это удовольствие обошлось бы мне по тридцати баксов за час и продолжалось бы несколько лет, пока я наконец не узнал, что миссис Гурвиц запрещала малютке Дебби размазывать свои какашки по стене. Я мог бы многим попрекнуть миссис Гурвиц, но только не этим, кроме того, я так и не нашел веских аргументов, объясняющих, почему на протяжении многих лет мне нужно платить по тридцатке в час, чтобы узреть в потемках Федриной души именно эту истину.

А еще мы могли бы поехать в Швейцарию. Там они применяют так называемую сонную терапию, и я подумал, что Федра могла бы пройти такой курс. Вас просто усыпляют. И вы спите, спите, чуть не целую вечность, а в это время подсознательное приводит хаос вашего сознания в полный порядок. То есть смысл терапии заключается в том, что ваше психическое состояние нормализуется, но раз вы во время сеанса все время спите, ваш разум и не подозревает, что вы выздоравливаете. Так что хотя после пробуждения вы по-прежнему ведете себя как полоумный психопат, в своих глубинных основах ваша психика оказывается совершенно здоровой.

А может, я ошибаюсь. Что касается меня лично, то надо сказать, я испытываю глубокую антипатию и стойкое недоверие ко всему, что связано со сном, тем более если это еще и сонная терапия. Mea culpa, наверное, но sic fata voluerunt*.

О!

Когда мы удалились от Андагара на семьдесят миль, я наконец придумал, куда ее увезти.

А когда мы удалились от Андагара на девяносто миль, нас обстрелял вертолет.

Глава 13

Сначала я ни черта не понял. Вверху что-то загудело, но вертолет завис над самой крышей «балалайки», и я его не увидел. А потом громыхнула пулеметная очередь. Стежок пыльных вулканчиков наискосок прошил дорогу прямо перед передним бампером. Я ударил по тормозам и только тут заметил вертолет, который вспахал дорогу очередной порцией огненных плевков.

У Федры округлились глаза.

— Это еще что такое?

— Вертолет! Вылезай из машины! Быстро!

— Но…

— Нас хотят убить!

— Почему?

— Не знаю. Вылезай из машины и побыстрее! Дверцу открой. Так, молодец, теперь прыгай в кювет… Нет, погоди, пусть он уйдет в сторону. Прыгай по моей команде. Ну, вот теперь давай!

Федра неуклюже выкарабкалась из машины и замерла в позе сборщицы риса. Я выпрыгнул следом и толкнул ее вперед, а в следующую секунду мы уже лежали ничком на дне неглубокой канавы, тянущейся вдоль дороги. Она попыталась приподняться, но я схватил ее за плечо и пригнул вниз.

— Тут плохо пахнет, — пожаловалась Федра.

И то правда. Мы лежали в пересыхающем ручье, и затхлая вода жутко воняла. Наверное, это дренажный канал, подумал я и тут же понял, что это форменная бессмыслица, потому что никаких посевов тут не наблюдалось. Этот ручей вполне мог оказаться и канализационным стоком, но такой вариант позабавил меня еще больше. Ведь мы находились посреди голой пустыни: на многие мили вокруг не было ни кишлака, ни деревушки, не говоря уж о большом городе со муниципальной канализационной системой. И тогда я догадался, что это, вероятно, пробившиеся на поверхность воды подземного источника. Вот только вместо чистого и прохладного родника мы попали в болото.

— Что они делают, Эван?

— Разворачиваются.

— Зачем?

— Чтобы взять нас за одно место.

— Они хотят взять нас за это место?

— Да не за это, а за совсем другое! Они хотят поймать нас в перекрестье прицела и дать залп из пулемета, чтобы от нас осталось мокрое место.

— Почему?

— Не знаю.

— Это твои друзья?

— В жизни не слышал более идиотского вопроса!

— Я хотела сказать: ты их знаешь?

— Нет!

— Ой, только не надо так орать, ты же меня оглушишь!

— Ну конечно!

— Ты хочешь меня оглушить?!

— Да нет, я хочу сказать: ну конечно, я их знаю!

— Но ты же говорил, что не знаешь.

— Теперь я их рассмотрел. Это все те же сволочи!

— Кто?

— Да русские! Шайка спятивших русских. Они уже пытались меня утопить, пристрелить, заколоть, отравить и взорвать. Это самые кровожадные и опасные убийцы на всем земном шаре. О боже!

— Что?