Звезда на одну роль - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 48

– Я скоро. Я не вы, – усмехнулся Верховцев. – Кстати, чуть не забыл. Завтра свяжись с Арсеньевым – пусть подбирает свои цветочки.

– Хорошо, все сделаю, – заверил Данила. – Там почта пришла. Твой Гиберти прислал письмо из Рима. Принести сейчас?

– Потом, после спектакля. Что ты колешь Анне?

– Экстракционный опий. Примерно каждые два дня.

– Она, говорят, испугалась твоей головы, о John the Baptist [2], – усмехнулся Верховцев. – И правда, сходство поразительное.

– Была изумлена. И не только этим, – ответил Данила сухо.

– Чем же еще?

– Тем, что мы ставим в такое время такую пьесу.

– Да?

– Они все, Игорь, сначала удивлялись. Та, что нравилась тебе больше всех, могла часами рассуждать о библейских мотивах. Что только толку?

«О библейских мотивах» – эта фраза звучала в ушах Верховцева на всем пути к Большому. Когда заиграли увертюру и Моцарт наполнил своей музыкой старый театр, он полностью отдался власти «Волшебной флейты». На сцену он не смотрел – старые, обрюзгшие, густо напудренные певцы оскорбляли его взор. Но голоса… над голосами время не властно. И он слушал с наслаждением, слушал и вспоминал.

– Библия, милый мой друг, это неиссякаемый родник, из которого истинный художник может почерпнуть бесконечное количество гениальнейших идей, – так говорил ему некогда синьор Анджелико Гиберти. – На Библии зиждется мир, в котором мы живем. Отринуть Библию – значит, отринуть себя. Что и было сделано. Искусство, отказавшись от библейских сюжетов, выхолостило саму суть своего «я». Без Библии мы никто, мы – духовные импотенты, культурные кастраты.

С синьором Анджелико Гиберти – знаменитым, сумасшедшим, гениальным АНДЖЕЛИКО, Верховцев познакомился в Москве через Ивана Арсеньева. Это было в марте 1995 года. Тогда в Москву, словно в папский Рим, началось настоящее паломничество мировых знаменитостей – Хосе Каррерас, Лайза Миннелли, Ричард Гир, Пласидо Доминго, Пако Рабан.

Гиберти приехал одним из первых. Баснословный гонорар, обещанный ему за два дня демонстрации двух его картин, был только предлогом. Как Гиберти признался впоследствии корреспонденту миланской «Фигаро», ему «всегда хотелось посетить родину Достоевского».

На банкете, данном в его честь в «Серебряном шаре», он, подкручивая острые шильца своих знаменитых напомаженных усиков, вещал:

– Россия и мир отныне неразделимы, господа! Россия – это будущее мира, я предчувствую это. Мир уже раскрыт перед нами, но неуверенность все еще охватывает нас. Мы не решаемся сделать шаг и обрезать пуповину, связывающую нас с материнским чревом прошлого. На наших глазах рождается новое время. Лишь один только вопрос должен стоять перед нами: настала ли пора порвать со старым миром? Готовы ли мы к новому?

– Готовы! – кричали за дальним концом стола.

– Но, вступая на новые рубежи, – продолжал Гиберти вдохновенно, – мы не должны забывать о том духовном богатстве, накопленном человечеством за пять тысячелетий цивилизации, богатствах, скрытых до поры до времени в тайниках нашей памяти. Да, господа, именно о памяти мы не должны забывать! В каждом из нас, словно драгоценный камень в андерсеновской жабе, хранятся сокровища, которые мы обязаны открыть и расточить, пока длится наша жизнь! Мы – поколение расточителей, господа!

Приезд Гиберти был воспринят Верховцевым как перст судьбы. Зритель, тот идеальный, всепонимающий, мудрый безумец, о котором он столько мечтал и в существовании которого так сомневался Данила, наконец-то явился во плоти.

Их знакомство состоялось у широко известной картины Анджелико «Green carnation» – «Зеленая гвоздика», где был изображен Оскар Уайльд, а за ним, словно ростки райского сада, насаженного его гением, – друзья и последователи, написанные Гиберти в виде цветов с человеческими лицами. Лорд Альфред Дуглас – Бози был изображен в виде полевой лилии, воспетой евангелистом.

Иван Арсеньев – художник и кутюрье, работавший с самым необычным материалом, который только видела мода, познакомился с Гиберти много лет назад в Париже на одном из показов своих «флоралий». Он и представил Верховцева, с которым тоже был довольно близко знаком, великому художнику:

– Это мой друг, один из самых интересных сумасшедших, которых мне только доводилось встречать. Он ваш горячий поклонник.

Гиберти быстро пожал руку Верховцеву. Был он маленький, быстрый, со множеством хорошо промытых надушенных морщинок на лице и черными пронзительными глазками, напоминающими иногда маслины, а иногда – крошечные дырки, заполненные тускло блестящей нефтью.

– На свете нет слов, способных выразить разницу между одиночеством и дружбой, – сказал он по-английски. – Вы говорите по-итальянски, Игорь?

– К сожалению, нет. Но я все равно люблю говорить – это помогает думать.

Анджелико Гиберти скрипуче закашлял – Верховцев только со временем привык к его необычному смеху – и продолжал по-английски:

– Так вы мой поклонник или поклонник «Зеленой гвоздики»?

– Я раб мистера Уайльда. Черный нубийский раб с серебряным ошейником.

– Туманный ответ, хотя красивый. А что вы скажете вот об этой моей безделице? – Гиберти цепко схватил Верховцева за рукав смокинга и сквозь тесную толпу, осаждающую выставочный зал, рассыпая на ходу комплименты девушкам и молодым женщинам, заслоняясь ладонью от магниевых вспышек, повлек его к «Совокуплению в Эдеме» – самой скандальной и знаменитой своей картине, осужденной римско-католической церковью и превозносимой критикой до небес.

Верховцев в смятении созерцал первозданный Эдем во всем буйстве его красок: голубизну небес, зелень листьев, свежесть трав, гибкость лиан, калейдоскоп цветов, солнечных бликов, брызг водопада… Лицо Евы напоминало лик луны, так странно взошедшей над этим таким ясным, жарким, испаряющим влагу, истекающим сладким соком дневным миром.

– Вы хотите Еву? – шепнул ему на ухо Гиберти. – Хотите ее? Когда я писал эту картину, я хотел. – Он снова скрипуче закашлял. – Адам ничего не понимал в женщинах. А Бог? Бог, Игорь, как по-вашему: понимал ли он толк в своем творении?

– Без сомнения, понимал Змей, – ответил Верховцев.

– А знаете что… Давайте-ка поужинаем сегодня вечером, а? – предложил вдруг Гиберти. – Вы любите ужинать в третьем часу ночи?

– Люблю.

– Тогда приезжайте ко мне в гостиницу. У нас ночной ресторан, я уже справлялся. Видите ли, я никогда не ем днем и не работаю тоже. Только ночью. Меня вдохновляет мрак, спугнутый светом моей лампы. К тому времени я успею отделаться от всего. – Он небрежно кивнул на толпу зрителей и репортеров, толкающихся возле «Эдема». – Мы закажем что-нибудь истинно русское, хорошо?

Верховцев облокотился на бархатный бордюр ложи. На сцене Папайено в птичьих перьях пел свою песенку про пташек. Верховцев покосился на спутников: Олли слушал с удовольствием, он улыбался. Данила о чем-то думал. Глаза его были обращены к потолку, где вокруг гигантской хрустальной люстры неслись в танце Музы.

Он вздохнул. Да, истинная Мистерия начиналась там, в зале ночного ресторана гостиницы «Рэдиссон-Славянская». Гиберти, кстати, заказал тогда в качестве «истинно русского блюда» шашлык по-карски и не стал его есть. Уже садясь с ним за стол, Верховцев знал, что сделает ему одно предложение. Мистерия должна быть показана именно создателю «Зеленой гвоздики». Чтобы он мог наблюдать. Наблюдать и поведать об увиденном избранным, таким же, как он. И это должна быть именно премьера. Тот, самый первый раз в счет не шел. Тогда они ведь всего лишь репетировали. Они не знали, что именно и как получится, не знали ни своих сил, ни способностей, и у них у всех отвратительно дрожали руки. Тогда они еще не чувствовали того запаха. Нет, нет, они все были насмерть перепуганными дилетантами.

Верховцев с отвращением вспомнил лица своих друзей, когда все это произошло в самый первый раз. Маски. Белые гипсовые маски. У него тоже судорожно кривилась маска, но по щекам – он видел это в зеркале – текли слезы восторга. Да, да, так было в самый первый раз. Самый первый. Потом все происходило уже по-другому. Ибо над ними царил, их вел, ими повелевал запах.