Венчание со страхом - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 43

– Слушай, а может, посвятить Витьку во всю эту карусель? – словно на ее мысли откликнулся Кравченко. – Ну, я базу имею в виду.

– Может, рассказать ему все? – подхватила Катя.

– А что все ты ему расскажешь? Что конкретно? – спросил Мещерский.

– Ну, про шимпанзе, про извлечение мозга, про те черепа…

Сергей прикрыл глаза рукой.

– Это все частности, Катюша.

– Ничего себе частности!

– Это все штрихи, наброски, я бы сказал – отдельные весьма эффективные детали все в той же драме, что развертывается перед нами и перед ними, – он не закончил, указав глазами на потолок к погашенной люстре. Кого вот только имел в виду? Богов? Духов? Ангелов?

– Сережка мистически настроен сегодня. Бывает. Со свежего воздуха-то, – изрек Кравченко. Отложил книгу. Поднялся. – Все, нами услышанное, конечно, весьма бредово и занимательно, но…

Катя ждала, что он закончит фразу, но Кравченко умолк так же, как и его приятель.

«Конечно, они не верят, – горько думала она. – И я бы не верила, если бы это не Никита сказал».

– Завтра я работаю в музее. Балашова специально придет, чтобы мы с ней разобрали материалы по Олдовайским находкам, – сообщил вдруг Мещерский. – Не желаете присоединиться?

– Я пойду! Я обязательно пойду с тобой! – обрадовалась Катя и тут же осеклась: «А вдруг Кораблина позвонит? Действительно, хоть разорвись. Словно кляча у двух стогов сена».

– Я с утра в офис наведаюсь, кое-что посмотреть надо, проверить, – лениво молвил Кравченко. – А то Чучело нагрянет с курорта и будет мальчикам моим абернахт. Но после обеда я свободен. А впрочем, не очень-то рассчитывай на девчонку и этого сопляка на мотоцикле. Сергеев что на все это говорит, а?

– Он ничего не говорит. Он бомжем занят, который признался в убийстве Стасика, хотя и не верит в его виновность. Ни вот настолечко не верит.

– Сергеев молоток. – Кравченко, давний приятель начальника Каменского розыска, не скупился на неуклюжие комплименты. – Так вот, если уж он на этих братьев Жуковых рукой махнул, значит, ничего путного в них нет. Он чувствует. Интуиция, милая моя.

– Я тоже чувствую, – упрямо возразила Катя. – Но я… я смертельно хочу пойти завтра в музей, посмотреть все снова там. Мне любопытно. И – будь что будет, – она виновато взглянула на приятелей.

Те улыбнулись.

– В одном только твой Колосов бесспорно прав, – заметил Мещерский. – Есть во всех этих событиях некая удивительная симметрия. Аллегория времени, возраста. Начало и конец жизни, замкнутый круг: старость, детство. Старик Кронос, отсекающий своим серпом крылышки Амуру…

Кравченко хмыкнул.

– Этакая законченность, завершенность действия, – продолжил невозмутимо Мещерский. – А над всем этим…

– Что над всем этим? – поощрила его Катя. Она обожала, когда князя вело столь поэтично и туманно. Это навевало на нее и печаль, и иронию, и легкую зависть.

– Смерть, что кружит, кружит, точно вальс или волчок. Кто-то из писателей – не помню кто – говорил о коловращении жизни. Так тут – коловращение смерти. И ты не знаешь ни причины ее, ни истинной цели, ни грядущей жертвы – ничего.

– Так надо узнать! – Катя встала. – Для чего я все это вам рассказала? Я хочу, чтобы мы все вместе во всем разобрались.

Мещерский закрыл глаза. Кравченко отвернулся к окну. Но она все равно решила расценить их обидное молчание как знак согласия.

Глава 20 ДО ПОТОПА

На следующее утро Мещерский заехал за Катей, и они отправились в Музей антропологии, палеонтологии и первобытной культуры.

На этот раз вахтерша пропустила их беспрепятственно, и они, поднявшись по мраморной лестнице, попали прямо в выставочный зал. По пути в Колокольный переулок Катя чувствовала тревожную слабость. От прежнего безмятежного интереса, с которым она осматривала музей в первый раз, не осталось и следа. Ей начинало казаться, что во всем, что видели ее глаза, – во фресках, лепном карнизе, древних останках, – скрывается еще неузнанный ею, но грозный смысл.

Мещерский называл все это аллегорией времени, и Катя, едва только она вошла в музейный вестибюль, болезненно ощутила это Время – как гипертоник ощущает атмосферное давление. Точно она внезапно очутилась в лифте, что опускается все глубже и глубже. А запечатленная на расписных стенах охота на пещерного медведя, грубые лица людей, освещенные багровым пламенем, бросающийся на мастодонта саблезубый тигр-махайрод – все это лишь вехи этого длинного пути.

Отправив Мещерского за Балашовой, она надолго застыла у стенда с разбитыми черепами неандертальцев. Смотрела на окаменевшие осколки, вглядывалась в пустые провалы глазниц и ощущала словно дуновение сквозняка: ледяную струйку, покалывающую затылок. Хотелось съежиться, обнять себя за плечи, укрыть, защитить от чего-то неведомого, но надвигающегося неумолимо.

– День добрый, – раздался за ее спиной властный приятный голос.

Она обернулась и увидела Балашову и Мещерского. Хранительница музея приветствовала ее благосклонно-царственной улыбкой.

– Решили пожертвовать выходным и навестить нас? Рада, очень рада.

– Сережа просил помочь сделать кое-какие записи, – соврала Катя вежливо. – Я быстро пишу. Он, когда работает, иногда диктует мне.

– Все материалы я вам приготовила. Там в основном отчеты и рефераты. Думаю, в конспектировании дословном надобности не возникнет, но для общего представления они помогут. Но я вижу, вас заинтересовала эта часть нашей коллекции?

– Очень заинтересовала, – Катя дотронулась до прохладного пластика. – Странные какие повреждения… Это черепа неандертальцев?

– Нинель Григорьевна, я пойду почитаю в тишине. Катя, как посмотрит все здесь, присоединится ко мне, – перебил их Мещерский.

– Идите, голубчик, идите. Не волнуйтесь. Я ее провожу, – ответила Балашова и повернулась к Кате. – Да, это неандертальцы, или, как называет их один наш сотрудник, те люди, что были сотворены до потопа.

– Допотопные? Примитивные, да?

– Даже по сравнению с нами я бы не стала их так уничижать. – Балашова повела Катю вдоль стендов. – Псевдонаучная молва приписывает этой засохшей ветви человечества крайнюю примитивность, однако это всего лишь молва.

– Но я читала – они были каннибалами.

– Да, у нас есть экспонаты, подтвержающие это, – ответила Балашова с нескрываемой гордостью. – Немногие антропологические музеи мира могут похвастаться подобными свидетельствами.

– Значит, они были жестокими, кровожадными. Похожими на зверей?

– Не судите так строго. Наукой открыто несколько десятков стоянок неандертальского человека – в основном в пещерах. И лишь в единичных случаях в жилом слое тех незапамятных времен вместе с костями животных найдены и останки съеденных человеческих или неандертальских – как хотите – существ. Сейчас все больше специалистов склоняются к мысли, что каннибализм у неандертальцев был не нормой, а патологией.

– Патологией? – переспросила Катя.

– Мы тоже занимаемся этой проблемой. Патология поведения высших приматов весьма плохо изучена. А о патологии поведения древнейших предков человека мы вообще практически ничего не знаем. Это неизвестная земля за океаном сомнений.

Тут Катя хотела было задать вопрос о базе и шимпанзе, но отчего-то не решилась, а вместо этого спросила:

– Но неандертальцы извлекали мозг из своих убитых сородичей и поедали его. Пусть это патология, но ей было подвержено целое племя, жившее там, откуда, например, взяты вот эти останки. Разве нет? Разве не свидетельство эти вот черепа той древней, дикой жестокости? Или наши предки, подобно животным, еще не знали никаких моральных запретов, никаких понятий о добре и зле?

Балашова подвела Катю к бархатной банкетке, приглашая сесть.

– Мы, дорогая моя, смотрим на мир так, как диктует нам время, в котором мы живем, – молвила она спокойно. – Во времена неандертальцев – простите мой дурной каламбур – было совершенно иное время. Иными, я думаю, были и Зло, и Добро. Но они были – вот в чем дело.