Флердоранж – аромат траура - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 20

В гостиной в одиночестве сидела Анна Лыкова, не участвовавшая в прогулке по парку. Она любезно показала им жилую половину. Внизу была еще столовая, комнаты Филологовой и Журавлевой и офис-кабинет, где обе ученые дамы работали, а также кухня, ванные и финская сауна. Наверху, на антресольном этаже, располагались комнаты Салтыкова, в которых он ночевал, когда оставался в Лесном, и гостевые комнаты, в двух из которых сейчас временно жили сын Долорес Дмитриевны Валентин и Леша Изумрудов.

Анна, чувствовавшая себя в Лесном вполне свободно, сообщила Кате, что весь этот флигель в будущем станет небольшим отелем. Она провела Катю в ванную, отделанную итальянской плиткой под мрамор. Пока Катя мыла там руки и приводила себя в порядок, она чувствовала на себе изучающий взгляд Лыковой.

– Вы подруга Сережи Мещерского? – спросила она. – Ну да, помню, та самая Катя. У Сережи, бывало, о чем ни спросишь, а у него все вы одна на языке. Вы скоро собираетесь пожениться?

Катя едва не уронила мыло. Ай да Серега Мещерский! Каков, а? Что он, интересно, рассказывает о вас в кругу своих родственников? Но сообщать этой самой кузине Лыковой, что она давно уже замужем и вовсе не за душечкой Мещерским, Катя не стала. Пожала плечами, загадочно улыбнулась.

– Выходите смело, не мучайте его, Сережа такой славный, добрый, – сказала Анна. – Ведь это ужасно, когда один любит всем сердцем, а другой его мучает, изводит, не замечая любви.

Это мимолетное замечание было брошено с такой горечью, что Катя невольно насторожилась.

Из столовой доносились громкие оживленные голоса. Оказалось, что в загородном ресторане, расположенном неподалеку, по телефону был уже заказан «выездной» обед. Пришла машина, приехали двое официантов, привезли все с собой готовое, споро занялись сервировкой стола.

Салтыков появился в клубном темно-синем блейзере: на шее, под белоснежным воротничком сорочки – шелковый яркий платок, ботинки из тонкой кожи, на запястье – золотой швейцарский хронометр. В столовой разожгли камин. И сели за стол, что называется, по-семейному.

На обратном пути в Москву Катя все возвращалась мыслями к этому застолью. Голоса, голоса…

– Сыростью по вечерам как тянет! У пруда в особенности. Прямо до костей пробирает, если плащ не надеть.

– Ну что же вы хотите, Долорес Дмитриевна, сентябрь кончается. Осень (Мещерский).

– Да, осень, средняя полоса России… Анечка, помните, как это у Апухтина? «Смотри, как золотом облит наш парк печальный…» (Салтыков).

– Роман Валерьянович, завтра у бригады выходной, воскресенье же. А с понедельника вплотную займемся дренажной системой. Прочистим. И потом я опять насчет решеток на окна (осипшим басом Малявин).

– Денис Григорьевич, какие решетки? Снова вы про решетки! Ну зачем, дорогой мой, хороший, для чего? (Салтыков мягко и немного растерянно.)

Катя помнила лицо Малявина за столом: обветренное, красное. Хотя вино было отменным – Салтыков щедро угощал родичей и соратников красным «Шато Марго» и белым «Шабли», к которому прибавилось и довольно приличное испанское красное Ивана Лыкова, – Денис Григорьевич Малявин пил исключительно водку, настоянную на лимонных корках. Смачно и с аппетитом закусывал ветчиной и холодным ростбифом.

– Как это для чего решетки? – воскликнул он. – Вы вещи свои сюда привезли, книги, мебель антикварную вон покупаете по салонам, перевозите. А охраны никакой нет. Охрану вы категорически отказываетесь нанимать.

– Зачем охрана? У меня дом на Женевском озере. Я там бываю раз в год. И не держу никакой охраны, только садовника-старика, – возразил Салтыков.

– Елки-моталки, то Швейцария! – Малявин аж на стуле подскочил. – Сравнили, называется. Роман Валерьянович, я вам сто раз говорил: здесь – это не там. Поймите вы это. Живем фактически в глуши, дом настежь открыт, стройка идет. Мы с вами все время в разъездах. Ахнуть не успеете – обуют, извините за жаргон. Эти вот, которые из Хохляндии, они же первые и постараются. А вы охраны не хотите. Забора ставить не желаете…

– Категорически против забора!

– Тогда я в понедельник на фирму звоню: приедут, установят решетки на окна хотя бы первого этажа. На время, на первое время, не насовсем. Потом, когда со стройкой развяжемся, когда клуб начнет функционировать, когда персонал подберем и охра… В общем, когда откроемся, решетки демонтируем.

– Нет, нет, Денис Григорьевич, это невозможно. Решетки! Это получается тюрьма, Бастилия! ГУЛАГ какой-то! – воскликнул Салтыков.

– Дания – тюрьма, – подал голос Иван Лыков. – Да не переживай ты, Роман, здесь уже были в свое время решетки.

– Да, были, – Салтыков обратился через стол к сидевшим напротив Мещерскому и Кате. – Когда здесь была психиатрическая клиника. Я видел их – в некоторых окнах они сохранились: жуткие, ржавые. Нет, Денис Григорьевич, я категорически против. Никаких решеток.

– Тогда я ни за что не отвечаю, – буркнул недовольно Малявин и тут же схватился за зазвонивший в кармане телефон. – Да, я. Очень хорошо… Отлично, ждем. Вы знаете, кто сюда едет? – спросил он, дав отбой. – Марина. Она оценщика ждала, поэтому и задержалась в Москве.

– Она и мне звонила днем, к нам сюда собиралась. Про вас, Роман Валерьянович, спрашивала, – сообщила Наталья Павловна и попросила заглянувшего в столовую официанта поставить еще один прибор.

С появлением нового лица за столом все еще больше оживились. В запоздалой гостье Катя без труда узнала ту самую блондинку, которую видела в церкви. Звали ее Мариной Аркадьевной Ткач (это конфиденциально сообщила Кате Долорес Дмитриевна). Марина Аркадьевна приехала в Лесное на такси, за которое тут же послала расплачиваться Малявина. Усадили ее за столом тоже рядом с ним. И по всему было видно, что они вместе, что они – пара.

Марина Аркадьевна в черной кашемировой водолазке, черных брюках и алом пиджаке от «Кензо», очаровательная и на удивление приветливая, яркая как тропическая бабочка, сразу же привлекла к себе общее внимание рассказом о том, как она «до одури» ждала в арт-галерее «Южный вектор» эксперта-оценщика, чтобы «окончательно определиться с теми двумя турецкими коврами, которые вы, Роман Валерьянович, хотели посмотреть, но так и не выкроили для этого время», а оценщик повел себя «бестактно, как форменный жлоб», и дело расстроилось.

Салтыков сочувственно-добродушно покивал, ободряюще улыбнулся Марине Аркадьевне и как хозяин дома предложил тост: «По русскому обычаю – здоровье всех присутствующих».

Катя заметила, что после этого тоста он чокнулся хрустальным бокалом с «Шато-Марго» сначала с сидевшим подле него и скромно помалкивающим Лешей Изумрудовым и лишь только потом с дамами, в том числе и с Катей.

Вообще молодежь зеленая, цветущая за этим пышным застольем вела себя тише воды ниже травы. Катя украдкой наблюдала за сыном Долорес Дмитриевны Валей и его сверстником Изумрудовым. Оба переоделись к обеду. Сидели рядышком справа от Салтыкова и почти не участвовали в общей беседе. Ели, пили (не очень много), тихонько перебрасывались словечками, пересмеивались между собой и…

Катя помнила, как поймала на себе взгляд Вали Журавлева. Парень пялился на нее через стол с откровенным мужским любопытством.

– Валюша, ты что-то плохо кушаешь. Попробуй вот это, очень вкусно, – заботливо сказала Долорес Дмитриевна.

– Спасибо, мама, я это уже пробовал, – ответил «Валюша». Тон у него был одновременно вежливый и снисходительный.

Напротив ребят сидел Иван Лыков и все подливал себе, игнорируя пронырливых официантов, в бокал вина, без разбора мешая красное и белое.

Свою потертую куртку-бомбер он снял. Под тонким свитером, плотно облегающим его тело, бугрились накачанные мышцы. Именно с его подачи за столом и возобновился тот самый разговор о монархическом союзе. Мещерский, чьего мнения тоже спрашивали, вяло отшучивался: какие, мол, монархисты сейчас, где, откуда?

Салтыков выпил вина и горячо, задушевно заговорил о том, что «русское зарубежье никогда, даже в самую горькую годину не теряло своих маяков и не бросалось святыми идеалами». Он говорил о том, что Россия – сфинкс и вместе с тем она же и Феникс и что чем глубже в историю, тем очевиднее, что понять ее суть издалека невозможно. Что он насмотрелся всякого, когда его отец на свои средства в Южной Америке обустраивал общины русских староверов, что у его швейцарской двоюродной бабушки баронессы фон Пален была старая-престарая гувернантка, простая русская крестьянка. Что декабристы, которые были и в его роду, ничего не понимали в национальной политике, что белые тоже в политике ровным счетом ничего не смыслили, но обладали пассионарностью, что в большевиках была «первобытная жажда крови», что история сама себя в конце концов очищает от всех болячек и опухолей, даруя раз в столетие реальные шансы восстановления утраченного.