29 отравленных принцев - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 47

– Я о тебе часто думаю, Анфиса.

– Ладно, – Берг вздохнула, – тогда до завтра. Смотри не проспи.

И Катя решила больше ни о чем не думать. Пусть все идет как идет. Самое лучшее в этот летний субботний одинокий вечер смотреть киноклассику до самого конца: кони, знамена, кивера, эполеты, ядра, пули, лафеты орудий, свечи, карты на зеленом сукне, собольи шубы, персидский ковер, дуэльный пистолет на мавританском столике на волчьей шкуре у русской печки…

Звонок будильника. Сон кончился. Это был только сон…

Кате крупно повезло: прямо у дома на сонной набережной в пятом часу утра в воскресенье ей попалась патрульная милицейская машина. Катя остановила коллег, показала свое служебное удостоверение, наврала с три короба, и патрульные, поверив, великодушно подвезли ее. Они как раз объезжали свой участок Садового кольца.

Анфису Катя увидела… Нет, глазам своим даже не поверила сначала – в кабине грузовой «аварийки»: желтого рыдвана с выдвижной корзиной-лестницей и надписью на борту «Мосгорэнерго».

– И ты с мигалкой, и я с мигалкой, – объяснила Анфиса. – Блеск! Умничка, что не опоздала. Вон, гляди, уже почти все готово, смотри, какие декорации.

Катя задрала голову: прямо над ними высился серый дом. Такие дома, похожие на вздыбленные огромные утюги, строились в Москве в начале тридцатых. Глухую стену дома, обращенную к Добрынинской площади, закрывал гигантский рекламный плакат мюзикла «42-я улица».

Анфиса схватила Катю за руку и потащила к «аварийке». На груди ее на ремнях болтались две фотокамеры с длинными объективами, из карманов жилета торчали зарядные устройства, дополнительные кассеты, лампы, какие-то коробки, провода.

– Сейчас солнце взойдет, – воскликнула Анфиса, – и начнем! Смотри, эти уже начали.

К дому со стороны Полянки подъехала еще одна грузовая машина: бело-желтая и тоже с выдвижной корзиной-лестницей. Двое рабочих запрыгнули в корзину и точно на лифте медленно поехали вверх. Где-то на уровне шестого этажа корзина остановилась, и они неторопливо и осторожно начали разбирать рекламное панно фрагмент за фрагментом.

Анфиса жадно следила за ними, одновременно лихорадочно проверяя и настраивая свою аппаратуру. И вот из-за «42-й улицы» показался кусок бурой облезлой стены, затем что-то белое – чья-то гигантская рука, буквы.

– Вот уже лучше, – Анфиса нырнула в кабину, что-то с жаром начала объяснять шоферу. Рыдван-»аварийка» тронулся с места и вырулил на пустое Садовое кольцо, остановился в самом центре площади.

Катя видела, как Анфиса выскочила из кабины, вскарабкалась при помощи шофера сначала в кузов, затем перелезла через железный бортик корзины. Несмотря на всю свою полноту, двигалась она быстро. Что-то заскрипело, засвистело, и вот допотопная корзина с Анфисой на борту поплыла вверх, навстречу лучам восходящего над воскресными крышами солнца.

Катя прислонилась к фонарному столбу – у нее не было слов!

Старый дом-утюг тем временем словно нехотя менялся прямо на глазах: золотисто-черные фрагменты плаката «42-й улицы» спускались рабочими на канатах вниз, в кузов машины, открывая под собой темно-бордовую, местами сильно облупившуюся краску девственной стены. Из-под бродвейской рекламы, точно вековая наскальная роспись, вылезла, проявилась пролетарская агитка: «Мы… строим… коммуни…»

Катя увидела магниевые вспышки: Анфиса со своей верхотуры лихорадочно фотографировала. Через пустынную площадь (ни одной машины – только зеленые светофоры) Катя побежала к «аварийке». Анфиса совсем перевесилась через бортик, ловя нужный ракурс, снимая освещенный пурпурной зарей вновь возникший на старой стене причудливый плакат: вскинутые в итнернациональном приветствии мускулистые рабочие длани над взвихренными в бешеном танце стройными ножками бродвейского канкана и новый, слитный слоган, в котором слова «коммунизм» и «42-я улица» трогательно стояли рядом.

– Анфиса, осторожнее, не упади, держись за что-нибудь! – смеясь кричала Катя.

– Да я держу-у-усь! – кричала в ответ Анфиса. – Ну что, Катя, круто?

– Огонь-девка, – сказал Кате шофер «аварийки» – пожилой мужик в комбинезоне «Мосгорэнерго», – я с ней третий раз вот так уж по Москве катаюсь. Ловка… Высоты совсем не боится, ничего не боится. Моему бы сыну такую бойкую жену! А то нашел себе – а она только знай аборты, курва, делает. Да по телефону трепется по три часа.

– А сын-то у вас кто? – полюбопытствовала Катя.

– Да военный он у меня. Моряк, – шофер вздохнул. – Ну девка, такая девка… За такой на край свете можно. И фигура ничего – богатая, литая.

Корзина с Анфисой поехала вниз.

– Ну ты даешь, – сказала Катя, когда приятельница оказалась снова на земле.

– Я давно этот момент стерегла, когда они плакат начнут на доме менять. Забавно получилось, правда? – Анфиса тяжело дышала. Глаза ее блестели. – Ну, Николай Фомич, – сказала она шоферу, – спасибо, что и на этот раз не уронили меня.

Шофер улыбнулся и показал ей большой палец.

– Прямо влюбился в тебя дед-то, – шепотом сказала ей Катя, – на край свете, говорит, пойду. И сына своего чуть ли не сватал. А сын – моряк военный. Может, даже адмирал.

Анфиса мурлыкала что-то себе под нос, собирая, укладывая камеры в чехлы. У нее, видно, было отличное настроение. «Аварийка» укатила прочь, оставив их на пустой тихой Добрынинской площади.

– Есть хочу – умираю, – пожаловалась Анфиса, – я сегодня всю ночь не спала, снимки проявляла. Пошли перекусим, – она кивнула на «Макдоналдс», – он круглосуточный. А что ты улыбаешься?

– Ничего, так, – Катя мечтательно вздохнула. – Какое утро, а? Молодец, что вытащила меня. Как тихо. Все спят. Вот дураки! А давай крикнем и всех перебудим, а?

– Я часто по утрам снимаю, особенно летом. В сущности, ведь, Катя, обе мы с тобой занимаемся не своим, а чисто мужским делом. Я с камерой болтаюсь, ты убийц разыскиваешь. Не женская это работа, нет, не женская. Тебе муж-то ничего такого не говорит насчет этого?

– А что?

– Так. Вообще. Тут поесть толком некогда, не то чтобы что-то другое… Ой, как же я есть хочу! Возьмем кофе, чизбургеры, соус и картошки…

– Я никогда не ем картошку с утра.

– Не будь занудой, – Анфиса обняла Катю за плечи, увлекая в сторону никогда не спящего «Макдоналдса». – Ну, а что же вчера было на похоронах?

– Да ничего особенного. Грусть, печаль, – ответила Катя, – Мохов твой был, между прочим, и повар Сайко тоже. И этот, про которого ты рассказывала – Симонов Серафим. Такой странный тип. Вел себя как-то чудно. Слушай, а это действительно правда, что он и Воробьева… Ну, что он тогда на нее спорил?

– Ну что я тебе врать, что ли, буду? – Анфиса надула губы. – Я же тебе все рассказала, как было. Надо же, Симочка… Приехал проститься, видно, совесть все же есть. Она, Воробьева, ведь ребенка ждала. Наверняка это его ребенок. Точно его.

– Ты думаешь? – спросила Катя. – А я вот слышала, что она и Сайко нравилась.

– Не знаю, никогда не замечала, – хмыкнула Анфиса, – вряд ли… Говоришь, и Петька Мохов вчера тоже там был?

– Да. А почему это тебя удивляет? Он же знал ее брата, их семью.

– Меня он сам что-то в последнее время сильно удивляет, – сказала Анфиса. – Он очень изменился. Странный тоже стал какой-то. Вчера вечером, между прочим, звонил мне. На себя не похож – пьяный. А он редко напивается, здоровье бережет. А тут вдруг. Я ничего и не поняла из того, что он молол. А это он, оказывается, на похоронах так напился.

– Он что-то хотел от тебя?

– Да нет, ничего не хотел. Просто плакал в жилетку, жаловался: как жестока, подла и несправедлива жизнь.

– К кому несправедлива? К нему? – спросила Катя.

– Да я не поняла. Вроде ко всем, вообще. Петька всегда в глобальных масштабах мыслит.

– Удивительно, что он стал кулинарным критиком. У него ведь родители ученые. Отец профессор.

– Вижу, навели вы уже о Петюнечке справки, – хмыкнула Анфиса.

– Навели, – подтвердила Катя.

– А обо мне?