Лизонька и все остальные - Щербакова Галина Николаевна - Страница 40

13

А потом началась скорость. Как на санках с горы. Сначала едва-едва, полозья, что ли, заржавели, думаешь. А полозья в полном порядке, просто не пришел еще момент скорости.

Так вот, этот бело-рыжий, в чистой импортной шерсти, в причинное место раненный фашистом мужчина, который распускал сопли у всех исторических мест Москвы, начиная с Лобного и кончая этой парой с серпом и молотом, что напряглась у ВДНХ, этот бывший довоенный футболист и бабник довел-таки жизнь простых советских людей до момента скорости. Кто бы мог подумать? Не зря мы их не любим, иностранцев этих.

И первой с дистанции сошла – как вы думаете, кто? – Леля, до этого прошедшая диспансеризацию в Четвертом главном управлении с положительным результатом для своего возраста. У нее были хорошие анализы, особенно удалась моча, сердце билось как часы, и, возвращаясь после льстивых докторских слов, она сказала себе: я их всех в гробу видела, своих родственников. С ними свяжешься – не развяжешься. У нее своя, хорошая, грамотная, размеренная жизнь – бассейн, общественная работа, питание, и не им ее сбивать с толку. Не им!

Так и сказала по телефону Ниночке.

– Уволь! Избавь! Приезжает Лиза? Скажите пожалуйста! Нашли папочку. Ваши дела! Мне эти контакты с заграницей не нужны. Все! Все!

Положила трубку и аж запела от удовлетворения, что сказала так коротко и категорично. А Ниночка, услышав частые гудки, подумала: вот дура, они в этих райкомах готовы с ничего обосраться до перепуга. Да ладно. Что, она ее не знает? Леля – это Леля. Сталин в юбке. В том смысле, что ей бы – власть, и еще один канал в мерзлоте сварганили бы. Вот дура, прости Господи!

У Ниночки было на Лелин счет толкование – ее неоплодотворенность. Если бы в Лелином чреве хоть разок завязалась жизнь, у нее бы изменился состав крови, и эта новая кровь, омыв все органы изнутри, изменила бы сестру в нужном направлении. У нее возник бы вопрос: для чего все? А так – нет вопроса. А значит, и нет ответа. Смысла. Все не для чего. Оплодотворенности, росту и развитию в природе Ниночка придавала очень большое значение. В ее огороде и на ее подоконниках не кустилось ничего пустого. Все подчинялось продолжению. Видимо, Ниночка по своей природе была натурфилософом. Впрочем, кем-то мы все бываем. Это закон жизни. Вот дедуля, царство ему небесное, был пасечник на диво. Баба Нюра его, покойница, была, как это называется, которые живут для удовольствия? Эпикурейцем. Мелкого пошиба, но все-таки. Лизонька – типичная идеалистка, дурочка верит в силу слова. Роза, конечно, по природе своей свергатель, она в их семье Базаров, ей бы только место расчищать. Но это тоже дело. Роза расчистит, Нина посадит картошку, Эдик электрический движок сделает, Лизонька сочинит песню, а эти оба-два, Леля и Вася, – пустые шары. Ниночка сказала: я бы лично даже разбросать равномерно навоз им не доверила. Ничего не могут. Люди ни для чего… Так она думала, положив трубку и размораживая пакетик дрожжей, который продал ей сосед за три цены, принеся дрожжи с хлебозавода в специальных карманчиках на трусах. Трусы всегда сушились на балкончике, и Ниночка возьми и спроси соседку: зачем на всем исподнем приторочены карманчики? Соседка засмеялась и принесла дрожжи.

Ниночка распускала дрожжи в теплой воде, не зная, что уже настало время скорости. Она думала, что на этот раз Лизонька приедет и с мужем, и с Анютой, это для нее редкость! Вот уже почти пятнадцать лет есть у нее зять, а что он за человек, она так толком и не знает. Ну, общительный, ну, неглупый, ну, Лизоньку любит, но чтобы его понять до конца – этого не было. И Лизонька не любила о нем рассказывать, даже злилась, а ведь в жизни главное – подробности, а не просто сюжет. Ну, вот о чем они, например, говорят ночью? Потом… Она, Ниночка, конечно, уже старуха старая, но если говорить честно, у них с Эдиком еще есть и это, и потом. Про это, конечно, нормальные люди не говорят, и правильно делают, а про потом – очень интересно. Вот у них с Эдиком разговор потом касается всегда одного и того же – политики. Почему-то именно в это время хочется выяснить, был Хрущев умный или дурак? А Брежнев? Хотя с этим последним вопроса нет, а есть проблема степени. Он что, дурак до такой степени? Вот как стоял вопрос ночью. Не обходили и Сталина. Она, Ниночка, заявляла категорично: ненавижу. Будь он проклят, фашист. Эдик, тот думал иначе. «Извини… Если так, то где мы сейчас все? В какой формации?» Она ему с лету – в дерьмовой. Он ей: прости. Нас двести пятьдесят миллионов. Разве можно так вот всех поливать? В общем, ночью ей интересно с Эдиком. И до, и после. А вот представить Лизонькины ночные разговоры она не может. Розины – пожалуйста. Роза, видимо, в ночном деле большая пройда. Такая беда, что у нее этот проклятый резус. Трижды ребеночка не могла выносить. Это несчастье, но Роза – умница, не озлобилась, не стала истеричкой. Последний раз сказала: не судьба. Будем любить и холить Анну. Одну на двоих. И Ниночка, имея в душе идею плодоношения как универсального средства от пакостности, в случае с Розой мгновенно развивала другую идею, можно сказать, противоположную. Она считала, что в случае наиболее полного воплощения ума и сердца — это Роза – нет уже нужды в «продолжении» рода, дальше пойдет снижение Высоты. Ох, эта Ниночка… Более изворотливый ум трудно найти. Да, я такая, думала Ниночка. А Розу не смейте трогать. Господи! Кто? А никто!

Так о чем она, бишь, сейчас думала? О ночных разговорах. Наверное, Роза со своим говорят потом все о том же сексе. Так ей, Нине, кажется. И пусть! Их дело. Это лучше, чем о Брежневе. А вот Лизонькина жизнь с мужем – темная ночь. Надо будет в этот раз поддеть его на крючок позаковыристей, чтоб понять в конце-то концов! Будут глядеть папашу своего Ваньку Сумского. Ой, люди добрые, смех, смех, смех! Ну кто бы нарисовал ей раньше такую картину? Она бы в глаза плюнула. Чтоб она, Ниночка, ставила тесто и собирала всю семью для такой встречи, а Ваня сидел бы в центре стола (а где же еще?), такой чистый, ухоженный и белый, что вообразить невозможно, что он когда-то являлся вечерами такой потно-вонючий, что мама, царство ей небесное, демонстративно раскрывала двери и окна. Ниночка поливала его из ковшичка во дворе, а мама кричала: «Не вздумайте выхлюпать всю воду. Как принести, так некому, а как лить, то все…» Боже, когда это было?

Встречать Лизоньку должны были Роза с Иваном. Роза – потому как на машине, а Ивану просто терпежу не было увидеть теперь и старшую дочь, и внучку. Он прямо трясся и все пускал слезу. Эдик и Розин муж должны были помочь Ниночке со столом в буквальном смысле слова. Надо было соединить два, свой и соседский, того самого соседа, который носил трусы с карманами. Ниночка хотела, чтобы все, все было как надо. Крахмальная скатерть, салфетки, фужеры, протертые до блеска. Мы, конечно, не Канада, но нигде, Ваня, такого огурца, как мой, ты не съешь. Это я тебе говорю. А моя капуста? Она у меня до мая хрустит и золотится. Вот умру, девочки мои не захотят другое есть, в рот им другое не пойдет. Я им: учитесь, пока жива, смотрите. Но у них руки не из того места растут, чтоб учиться этому. На готовенькое – пожалуйста, а так, чтобы пошинковать соломочкой, и перетереть собственными пальцами, и кулаком утрамбовать, – это они нет! Руки потом, конечно, ломит, и красные, но как же делать хорошее без рук? Лично я в машинное не верю. Это все третий сорт. Все вкусное, все красивое – личной головой и личными руками. И не говорите мне про маникюр! Слышать не хочу! Чтоб я из-за крашеных ногтей лишила себя удовольствия самой вкусно поесть и других покормить? Я что, не русский человек? Умела Ниночка распалить себя в дискуссии с самой собой.

А в это время Роза и Иван смотрели на табло Казанского вокзала и выясняли зауряднейшую в нашей жизни вещь: Лизонькин поезд из-за погодных условий – то есть, в сущности, без причин – опаздывал на три часа.

– Ни хрена себе! – сказала Роза.