Смертоносная чаша [Все дурное ночи] - Сазанович Елена Ивановна - Страница 62

А сейчас я видел перед собой несчастного, в одну ночь опустившегося человека. Его прежде холеное лицо заросло густой щетиной. Всегда аккуратно уложенные волосы теперь беспорядочно взбились и даже кое-где слиплись. Под глазами чернели глубокие круги. Невидящим взглядом он смотрел в одну точку на стене и молчал. Мы с Вано переглянулись. Трудно было поверить, что он играет в боль, а не живет ею. И мы, придя сюда с определенной целью – обвинять его, теперь вынуждены были на месте изменить тактику.

– Игорь Олегович, – начал, неестественно громко откашлявшись, мой друг, – скажите, пожалуйста, Анна…

Но Толмачевский не дал ему до конца высказаться. При имени Анны он вздрогнул, как-то весь съежился, часто заморгал – и по его небритым щекам потекли крупные слезы.

– Анна, – прошептал он совершенно белыми губами. – Боже, Анна… Это неправда. Конечно же, это неправда. – И он, как ребенок, с надеждой посмотрел на Вано. – Ведь она жива? Скажите, она жива?

В ответ Вано опустил голову. Вдруг Толмачевский засмеялся. Он смеялся с каким-то надрывом, запрокинув голову. Не скажу, что мне понравился этот смех. Я даже невольно поежился. Но у Вано нервы были покрепче моих.

– Игорь Олегович, – уже гораздо суше, без лишних сантиментов отчеканил Вано. – Игорь Олегович!

И этот леденящий хохот также резко прервался – спокойный тон моего друга на миг привел в чувство Толмачевского. Он оглядел нас более осмысленным взглядом, словно только теперь увидел. Потом взял бутылку с оставшимся вином и попытался налить в бокал, но это ему не удалось: его руки так дрожали, что вино пролилось на когда-то белые штаны. Он поморщился и громко выругался, как последний грузчик, начисто забыв, что еще вчера демонстрировал свою высокую культуру в самых престижных кругах общества, здороваясь за руку со столичными знаменитостями. И почему только горе отрезвляет человека? Почему для того, чтобы стать собой, нужно обязательно пережить боль?

Вано сам налил Толмачевскому полный бокал вина. Тот залпом выпил и глубоко вздохнул. Глаза его заблестели, ему стало гораздо легче, и он даже нашел силы вспомнить, что является не кем иным, а господином Толмачевским, и с высоты своего сомнительного положения высокомерно взглянул на нас. Но хватило его не надолго: как только Вано напомнил ему об Анне, он сразу же сник и вновь, как страус, втянул голову в плечи. Имя Анны на него действовало магически. И он не мог уже думать о себе. Он думал о ней. Наверное, черт побери, он ее очень любил! И, видимо, было за что любить такую женщину.

– Вы обязаны помочь следствию, – продолжал в том же тоне Вано, – обязательно должны. Я не могу и не хочу обвинять вас. У вас железное алиби. К тому же я вижу, насколько вам тяжело. Но одновременно с этим я уверен, что вы знаете убийцу. И, если вы действительно любили эту женщину, ваш долг – назвать имя преступника!

– Мой долг, – вяло повторил за Вано Толмачевский. – Любил… Какое теперь это имеет значение? Какое?.. Господи, если ее нет… Где она теперь?.. Анна… И что вы понимаете?.. Все к черту! Все! Зачем мне теперь эти бабки! Зачем эта мебель! Эти тряпки! Картины!

Он неожиданно вскочил с места и изо всей силы ногой перевернул стол – все повалилось на пол.

– Зачем?!! Когда она мертва! Когда уже ничто не воскресит ее!!!

Он стал отчаянно срывать со стен картины авангардистов, топтать их ногами.

– И что, что теперь имеет ценность?! Это? К черту это! Какая это ценность, если она мертва! Только жизнь… Единственное, что имеет цену! Только жизнь. Но мне… Зачем мне она теперь… И на что я ее тратил, Господи, на что?..

Толмачевский явно впал в беспамятство, и я сделал попытку успокоить его. Но Вано резким движением руки остановил меня. И прошептал:

– Не стоит, Ник. Ему это сейчас нужно. Он должен все это выплеснуть, только тогда, возможно, успокоится, и у нас появится шанс, что он все расскажет. Да к тому же и протрезвеет, а это очень нужно…

Толмачевский продолжал громить все, что попадало под руку. Билась вдребезги посуда из богемского стекла. Разлетались осколки статуэток. Рвались на части яркие, дорогие тряпки. А мы терпеливо ждали, когда это закончится. Наконец он резко остановился. Расчет Вано оказался верным: управляющий как-то враз отрезвел и взглянул на нас вполне осмысленным взглядом.

– Что вам угодно, господа? – тихо и спокойно спросил он.

– Вы должны помочь нам, – терпеливо повторил свою просьбу Вано, – должны, Игорь Олегович. Я не поверю, если вы станете утверждать, что не знаете убийцу.

– И правильно не поверите, – неожиданно откровенно признался Толмачевский, чем совершенно нас ошарашил. Видно, его настолько потрясла смерть любимой женщины, что теперь он был готов на все. И главное – на правду. И все же мы слишком рано обрадовались. Вано наклонился вперед. И его глаза жадно заблестели.

– Значит, вы можете назвать убийцу, Игорь Олегович?

Толмачевский также спокойно кивнул головой.

– Могу.

Наступила тишина, и только напольные часы красного дерева тикали неимоверно громко – их удары совпадали с ударами моего пульса. Я тоже внезапно успокоился, физически вдруг ощутив, что все самое страшное – позади, что совсем скоро я встречусь с Васей и моя жизнь наконец-то изменится в самую лучшую сторону.

Мы, затаив дыхание, ждали ответа. Мы не прерывали молчания, словно боялись спугнуть Толмачевского.

– Я знаю убийцу, – наконец произнес управляющий, – но не скажу его имени.

– Почему? – не выдержав, громко выкрикнул я, и удары моего пульса вновь намного перегнали тиканье напольных часов.

– Я должен сам… Сам кое-что решить, разобраться и убедиться. Я не во всем уверен. И потом… – Он взглянул на часы. – Через час я должен быть в прокуратуре. До этого времени я успею кое в чем разобраться. И, именем Анны клянусь, я это сделаю.

– Вы убьете его! – закричал я. – Вы не должны этого делать!

Глаза Толмачевского недобро блеснули.

– А что, по-вашему, я должен делать? Ждать суда? Ждать милости от закона? А если закон окажется настолько милостив, что пожалеет преступника?! Что тогда? И даже если приговор вынесут по максимуму – это все равно не смерть! Понимаете, в любом случае – это жизнь! А Анна – мертва! Что бы вы сделали, если бы вашу любимую девушку убили? Ответьте мне, что?!

Я промолчал. Я бы тоже, наверно, отомстил сам. И, наверно, собственными руками уничтожил бы убийцу. Но, к счастью, судьба мне не предоставляла такого выбора.

Наконец Вано вставил свое веское слово:

– Игорь Олегович, я не имею в данный момент санкции на ваш арест, но, как представитель закона, обещаю, что милости от суда убийца не дождется! Обещаю! На его совести уже два преступления! А если деятельность «КОСА» связана с незаконными махинациями, то как знать, сколько в сумме преступлений на счету у убийцы. Поэтому предлагаю поехать с нами добровольно для дачи показаний. Вам это обязательно учтется.

Толмачевский вновь нехорошо на нас посмотрел.

– Учтется, – усмехнулся он. – Да, вы правы, деятельность «КОСА» во многом антизаконна, и я обязательно сделаю заявление по всем надлежащим пунктам. И… – Он внезапно сам себя оборвал, глядя куда-то вдаль, мимо нас, своими темными, восточными глазами. – И я вам обещаю. Я не стану сам вершить суд. Вы правы. Но я должен своими силами привести преступника в прокуратуру. Это для меня крайне важно. Не потому, что хочу облегчить себе наказание – моя песенка уже спета: и жизнь, и свобода для меня потеряли всякий смысл. Но я должен сам… Я согласен, суд должен состояться, потому что личность преступника требует суда и дело это вызовет огромный резонанс в обществе. Огромный. Посмотрим на все эти благовоспитанные сливки общества… – На губах Толамачевского появилась жесткая, змеиная ухмылка. Он явно что-то замышлял. Вано попытался тянуть время и отвлечь его, чтобы продумать наши дальнейшие действия.

– Скажите, Игорь Олегович, – начал он, – а, если бы Анна не была убита, вы бы так же продолжали заниматься грязными делишками?