Гроза в Безначалье - Олди Генри Лайон - Страница 24

– Да будет так! – тихо повторила богиня. – Но и тебе не ведать покоя, глупый муж! Сейчас ты похож на юродивого, который кинулся растаскивать влюбленных только потому, что несчастная девица стонала и вскрикивала, а юродивому стало ее жаль! Но слова произнесены, а я не хочу тысячу лет рожать мертвых змей…

Женщина прижала дрожащего ребенка к груди, с бесконечной скорбью посмотрела на притихшее дитя – и водяным столбом опала сама в себя.

Шантану рухнул на колени, запрокинул голову к небу и завыл.

В чаще откликнулись шакалы.

Именно в этот скорбный день царь хайхайев по прозвищу Тысячерукий, пребывая в дурном настроении, силой отберет теленка у отшельника по имени Пламенный Джамад.

На обратном пути Тысячерукий насильник встретится с сыном Пламенного Джамада, суровым Рамой-с-Топором, и лишится всей тысячи своих рук; а затем – и жизни. Родичи царя в отместку убьют престарелого Джамада, сын справит поминки по отцу – и топор его, подарок Синешеего Шивы, с того дня не будет знать устали.

Пять лет станет гулять Рама-с-Топором по Курукшетре, и кровью умоются хайхайи, а всякий кшатрий, оказавшись внутри незримых границ, что очертит гневный мститель, умрет плохой смертью.

И пять озер в Пятиозерье потекут кровью вместо воды.

Кровью кшатры.

Говорят, что по ночам из этих озер пьет тень Пламенного Джамада, и жалобно мычит рядом с духом отшельника краденый теленок.

Телята умнее людей, а кровь плохо утоляет жажду…

Зарницы полыхают над Полем Куру, воют шакалы, кричат голубые сойки-капинджалы, и у проходящих мимо людей дергается левое веко.

Глава вторая

МАЛЫШ ГАНГЕЯ – ТЮРЬМА ДЛЯ БОГА

Старик, похожий на самца кукушки-коиля, стоял на берегу и зачем-то тыкал палкой в воду.

Смотрел на расходящиеся круги.

Один, второй, третий, третий с половиной…

Складчатая ряса ниспадала до самого песка, и золотое нагрудное ожерелье играло зайчиками в лучах заходящего солнца.

– Ну и? – непонятно обратился старик к самому себе. – Звала, говорила, будто очень важно, а теперь не выходит! Обидеться, что ли?

– Эй, Словоблуд! – надсадно раздалось у него за спиной; и после паузы, переждав приступ кашля. – Это ты, старина?! И тебя позвала… текущая в трех мирах?

Похожий на кукушку старик, кряхтя, обернулся и задрал лысую голову вверх.

Шея его при этом хрустнула так, что впору было бежать заготавливать дрова для погребального костра.

На склоне, у кривой ольхи, стоял еще один старик. Похожий на болотного кулика; и потому заодно похожий на старика первого.

Даже одет был примерно так же – и солнечные зайчики, спрыгнув с ожерелья пришельца, гурьбой заскакали вниз, к своим родичам.

– Ну вот… – пробурчал первый старик, которого только что во всеуслышанье назвали Словоблудом. – Стоило тащиться во Второй мир, дабы узреть этого впавшего в детство маразматика! Ушанас, друг мой, светоч разума, ты не хочешь прогуляться во-он туда… и как можно дальше?!

– Шиш тебе! – старик, похожий на кулика, действительно скрутил здоровенный кукиш, помахал им в воздухе и стал спускаться к реке.

Последний отрезок пути он проехал на той части тела, которая всегда считалась особо важной для знатока Вед – усидчивость, усидчивость, почтеннейшие, и еще раз усидчивость!

Первейшая заповедь брахмана.

Минут через пять на берегу стояли уже два старика. Молчали. Палками в воду тыкали. И всякий, кто знает толк в людях, успел бы заметить искры приязни в выцветших старческих глазах; искры приязни – и еще трепет сохлой руки, когда один из старцев, не глядя, потрепал другого по плечу и отвернулся.

Чтобы скрыть предательский блеск под плесенью блеклых ресниц.

Надо полагать, Индра-Громовержец, Владыка Тридцати Трех, и князь мятежных дайтьев и асуров Бали-Праведник были бы весьма озабочены, расскажи им кто про эту удивительную встречу. Потому что на берегу Ганги встретились два родовых жреца-советника, двое Идущих Впереди: Брихас, Повелитель Слов, Наставник богов, которого Индра в минуты веселья звал просто Словоблудом – и Наставник асуров Ушанас, чье искусство мантр до сих пор считалось непревзойденным.

Сура-гуру и Асура-гуру.

Но, не считая этих двоих, берег был пуст – лишь в дальней протоке, еле различимые с такого расстояния, возились пятеро рыбаков. То ли бредень ставили, то ли еще что…

Потому и не заметили, как двое почтенных старцев рука об руку вошли в воды Ганги и двигались до тех пор, пока речная гладь не сомкнулась над их лысинами.

– …Вот, сами смотрите! – всхлипнула Ганга и невпопад добавила:

– А он меня проклял, дурачок…

Последнее, видимо, относилось к вспыльчивому Шантану, а не к годовалому карапузу, шнырявшему меж колонн на четвереньках. Перед самым носом малыша порхала золотая рыбка, растопырив сияющий хвост, и ребенок взахлеб хохотал – изловить проказницу не удавалось, но зато какая потеха!

Оба старца, как по команде, честно воззрились на карапуза. Дитя себе и дитя: сытое, ухоженное, ручки-ножки пухлые, мордочка чумазая – хотя как это ему удается на дне Ганги, в подводном дворце матери рек, оставалось загадкой.

Закончив осмотр, наставники перевели взгляды на пригорюнившуюся Гангу. Богиня сидела, подперев щеку ладонью, и жалостно хлопала длиннющими ресницами. Хотя это не красит женщин, но от стариков не укрылись благотворные перемены в облике "Текущей в трех мирах". Пополнела, что называется, "вошла в тело", хотя до весеннего разлива оставалась куча времени; на щеках румянец, глаза теплые-теплые, особенно когда на ребенка косится… Былая властность сменилась тихим покоем пополам с озабоченностью: рыбка-то шустрая, захороводит младенца, а там и нос разбить недолго!

Видно, быть матерью рек – это одно; и совсем другое – быть просто матерью.

Мамой.

– Прости, милая, но я одного в толк не возьму, – вкрадчиво начал Ушанас, толкнув локтем в бок собрата по должности.

Уж больно откровенно пялился друг-Словоблуд на раскрасавицу – любил старик фигуристых; седина в бороду, а бхут[34] в ребро…

– Невдомек мне, глупому! Нас-то ты зачем позвала? Малыш хороший, дай ему Брахма здоровьица, пусть растет себе… Пристроим, как в возраст войдет, а сейчас – рановато вроде бы? Или кормить нечем?

Ганга пропустила мимо ушей ехидство последнего вопроса.

– Корма хватит, – серьезно ответила богиня. – Уж чего-чего, а корма… Вы, наставники, лучше мне вот что скажите: сплетни про Восьмерку Благих слыхали? Которые у Лучшенького[35] корову свести пытались?

Старики разом бросили перемигиваться да зубоскалить. История Восьмерки Благих, мелких божеств из Обители Индры, была самым громким скандалом Трехмирья за последние тридцать лет. Братец Вишну, Опекун Мира, подбил Восьмерку на кражу: дескать, ни в жизнь вам, восьмерым, не свести со двора мудреца Васиштхи его небесную пеструху Шамбалу!

Кто только не пытался – не дается корова!

"Нам – ни в жизнь?" – хором спросили Благие.

И пошло-поехало…

– Они ж как раз наутро ко мне явились, – продолжила Ганга, хлюпая носом. – Грустные-грустные… Влезли ночью за коровой, а у Лучшенького живот пучит, бессоница одолела – ну и услыхал! И нет чтоб разобраться – сразу клясть: в Брахму, в Манматху, в солнечный свет, в тридцать три обители! Нрав у мудреца… одним словом – Лучшенький! Короче, под конец не пожалел он Жару, напророчил всей Восьмерке земное перерождение. Хорошо хоть не крокодилами…

– А ты здесь каким краем? – поинтересовался Брихас, разминая в чашке переспелый плод манго.

– Таким, что родить их должна, – доступно объяснила Ганга.

– Тоже Лучшенький проклял? Из-за коровы?!