Золотая шпага - Никитин Юрий Александрович - Страница 57

Он привлек ее к себе, и она, коротко и с облегчением вздохнув, прильнула к его широкой груди. Запах духов и тела стал сильнее, его руки непроизвольно стиснулись на ней, и он ощутил, как его дыхание тоже стало чаще.

– Погоди, – шепнула она тихо. – Это так неожиданно… Я никогда не изменяла мужу. Мне надо бы еще вина… Я вся дрожу. Не осмелюсь.

Пальцы ее вздрагивали, и, когда наливала, дважды плеснула мимо бокалов. Они выпили, глядя друг другу в глаза. Затем она наполнила их в третий раз, оставила. Но поднос стоял на ложе, и она аккуратно подняла и перенесла на стол. Осторожно поставила, подвигала, поочередно сняла с подноса на стол, все это время закрывала от русского офицера спиной.

Когда повернулась, лицо было бледным, губы вздрагивали. Он пытался найти в ее глазах страх и раскаяние, но там была только отчаянная решимость.

– Не хочешь еще бокал? – спросил он.

– Пока нет, – ответила она торопливым шепотом.

Дает время раствориться, понял он. Ее руки были нежными, и, когда она прижалась всем телом, он ощутил, что даже бокал с ядом не может охладить его жара. Да и то, ночь выдалась жаркая, и, начиная с французов, его все наперебой кормили жареным мясом с острыми специями. В крови и без того огонь!

В какой-то момент она жарко шепнула:

– Погоди, разденусь…

Он начал расстегивать многочисленные застежки на ее платье, она тихо засмеялась:

– Отвернись…

– Как скажешь.

Она, повернувшись к нему спиной, что-то делала со своим платьем, высвобождалась из тугого корсета, а он, мгновенно увидев шанс, схватил ее бокал, выпил залпом, из своего перелил в ее, а свой успел наполнить из бутылки.

Отшвырнув платье, она скользнула на ложе. Ее прищуренные глаза наблюдали, как он неспешно сбросил одежду, потянулся к ней. «Готовится отправить меня на тот свет», – подумал он, стараясь разжечь в себе гнев, но гнев погасал, не успев разгореться, а его руки уже схватили ее, сжали.

Ему не помешала ни дверь, в которую могли войти солдаты, ни то, что женщина замыслила его убить. В конце концов, кто хочет взлететь высоко, должен быть готов и к падению. Кто играет по маленькой, у того как проигрыши, так и выигрыши крохотные. А эта женщина восхотела очень многого…

Когда их дыхание выровнялось, она с трудом высвободилась из его рук. Разрумянившееся лицо покрылось мелкими капельками пота, глаза потемнели, а зрачки стали широкими, заняли всю радужную оболочку. Она смотрела на него со странным выражением.

Засядько потянулся к столу, она внезапно вскрикнула:

– Не надо!

– Что? – не понял он.

– Я хотела сказать… довольно вина, – выговорила она жалким голосом.

– Довольно? – удивился он, добавил голосом Быховского, удалого гуляки: – Вина и женщин никогда не бывает много!

Он взял в руку серебряный бокал. Франсуаза смотрела дико. Ему показалось, что она вот-вот выбьет из его руки вино, расплачется, признается во всем.

– Разве нам плохо без вина? – спросила она с вымученной улыбкой.

– Чудесно, – заверил он. – Но теперь я чувствую ­жажду.

Он держал бокал, словно раздумывая, наконец поднес ко рту. Помедлил, давая ей последнюю возможность или выбить бокал из его руки, или заплакать и во всем признаться. Но Франсуаза молчала, и он сделал глоток. Франсуаза вздохнула, дотянулась до своего бокала. Медленно, не глядя ему в глаза, протянула бокал, края легонько звякнули. В ее лице он заметил отчаянную борьбу. Вмешаться, сказать, что все слышал?

Он выпил залпом. Когда он поставил со стуком пустой бокал, Франсуаза медленно выпила все, вздохнула. Лицо ее постарело, брови сошлись на переносице. Она наклонилась, поцеловала его в лоб.

Как покойника, подумал он зло. А вслух сказал мечтательно:

– Как хорошо, что война заканчивается… Мои отец и мать не дождутся, когда я вернусь!

– У тебя родители еще живы? – спросила она глухим голосом.

– Да, только уже не могут без моей помощи. Я их очень люблю. Если я погибну, они не переживут.

Он видел, как она побледнела и закусила губу. Похоже, нечаянно задел еще одно больное место. И соотечественник, и единственный кормилец престарелых родителей…

– А как твои родители? – спросил он.

Она вздрогнула, вскочила и начала торопливо одеваться. На этот раз не просила отвернуться, и он помог ей зашнуровать корсет. На спине были два некрасивых пятна, и он понял, почему тогда просила отвернуться, а теперь для нее это было не важно.

– Надо идти, – сказала она быстрым, задыхающимся голосом. – Муж может хватиться. Он страшен в ярости!

Она метнулась к двери, Засядько крикнул вдогонку:

– Поднос и бокалы! Что он скажет, когда явится утром? Да и солдатам достанется, что помогли…

Ее быстрые руки похватали бокалы, снова она оказалась на ступеньках и уже коснулась двери, когда Засядько сказал негромко:

– Франсуаза… Прими свое противоядие.

Она обернулась как ужаленная. На бледном лице глаза расширились, голос упал до свистящего шепота:

– Ты… О чем ты?

– Яд не убивает сразу, – сказал он тем же ровным голосом. – У тебя есть время спасти жизнь. Свою.

– О чем ты? – повторила она, бледность залила не только лицо, но и шею.

– Ты выпила отравленное вино.

– Я?

– Я сожалею, Франсуаза… но ты как-то перепутала бокалы.

Она смотрела неверяще, затем страшное понимание появилось в расширенных глазах.

– Ты… откуда ты знаешь?

– Предвидение, – кивнул он. Лицо ее стало перекошенным, и он поспешил закончить неприятный ему разговор. – Спеши взять противоядие. Я думаю, оно не лежит в твоей комнате.

Она еще неверяще смотрела вниз со ступеней, он лежал с голой грудью, красивый и мужественный, улыбался несколько печально и понимающе. Но в глазах была жестокость, и она, вскрикнув жалобно и отчаянно, выронила поднос.

Бутылка разбилась о каменный пол, а бокалы покатились, звякая, вниз. Франсуаза рванула дверь на себя и выбежала в плохо освещенный коридор.

«Занятная у меня ночь», – подумал он со смешанным чувством. Надо поспать, бомбардировка начнется в шесть утра.

Проснувшись, в тот же момент услышал, что его батареи ведут залповый огонь по местам в крепостной стене, которые он отметил сразу же по прибытии под Торн при беглой рекогносцировке. Через некоторое время в стенах образуются бреши… Вспомогательная артиллерия, обычно не принимающая участия в осадах, на этот раз тоже деловито ­выпускает ядра, целясь в указанное место. Даже легкая артиллерия, предназначенная исключительно для поддержки конных атак, ведет огонь по той же цели, что и осадные пушки…

Снова загремела железная дверь, в дверном проеме возник человек в треуголке. По грузной фигуре Александр узнал коменданта крепости. Тот спустился едва ли не быстрее кирасира, бегло взглянул на забытый поднос с остатками роскошной еды, но не прореагировал, и Засядько понял, что дела очень серьезные, раз уж комендант даже бровью не повел.

– Слушаю вас, – сказал он, поднимаясь.

Вид коменданта был страшен. Лицо осунулось и постарело, в глазах было затравленное выражение. Руки тряслись, он то скрещивал их на груди, то нервно теребил пояс. Веки набрякли, а белки глазных яблок покраснели от множества полопавшихся сосудов.

– Каковы ваши условия? – быстро спросил Мавильон.

Голос его был хриплым, страдальческим. Засядько сел, смотрел сочувствующе на старого воина:

– Это вы о чем?.. Ах да… Гарнизону гарантируется жизнь и личная безопасность. После окончания войны солдат и офицеров немедленно вернут во Францию.

– А оружие, знамена, обоз?

– Останутся победителям.

– Но это нарушение! – воскликнул Мавильон. – По всем действующим военным законам осажденному гарнизону разрешается сдавать крепость или город, забирая с собой знамена, пушки и обоз. Кто дал вам полномочия?..

– Вы, – ответил Засядько. – Вы дали. Первоначальные условия и были таковы. Но вы сами все испортили. Вы велели взять парламентера под стражу. Это варварство, которого никак нельзя было ожидать от цивилизованной французской армии. Хотя, если по чести, я неплохо провел время… Но вы не дали вовремя ответ союзному командованию, а за это время условия существенно изменились…