Золотая шпага - Никитин Юрий Александрович - Страница 54

Немец, напомнил себе Засядько с облегчением. Он не знает, кто я, но раз уж прячусь, то явно противник этих захватчиков. Не скажет…

Де Артаньяк наполнял фужеры из запыленной бутылки. Мавильон следил внимательно, а Засядько неслышно приотворил дверь, выскользнул и закрыл за собой.

Он оказался в полутемной анфиладе комнат. Светильники горели редко, высокие своды терялись в темноте. В альковах темно, но вряд ли спугнет уединившуюся парочку. Немцы настолько ненавидели захватчиков, что замок покинули даже слуги. Все пережидают в окрестных селах, куда французы забредали только за фуражом. А свои шлюхи, красиво именуемые маркитантками, остались в солдатском лагере.

ГЛАВА 25

Он передвигался вдоль стен, затаивался в альковах, удивляясь, сколь беспечны французы. Русские войска подошли к городу, но здесь вместо двойной охраны нет даже обычных часовых…

«Погоди, – одернул он себя. – Атаки ждут снаружи. Там тройная стража, там не спят, готовы к отражению нападения. Там до боли в глазах всматриваются в темень, выискивая ползущие тени. А пальцы застыли, обхватив ружья. Кто ждет, что за их спинами из мрачного германского подземелья вместо привидения выберется русский офицер?

Я мог бы заставить вас пожалеть, – подумал он зло, – что вышло не привидение, а я. Но и так сдадитесь утром, когда начнется бомбардировка. Когда под ударами ядер с грохотом рухнут ворота, обрушится стена, а город охватят пожары. Когда уцелевшие солдаты начнут поскальзываться в лужах крови, когда от жара начнут лопаться глаза и гореть волосы!»

Чутье ли его вело, но когда он увидел на звездном фоне у стены тонкий девичий силуэт, то уже знал, кто это. Неслышно скользнул сзади, сказал тихонько над самым ухом:

– Детям пора бы спать…

Она резко повернулась. Мгновение он видел изумление в сияющих глазах, видел ее восторженное лицо, в следующее мгновение она бросилась ему на шею. Он с неловкостью держал ее в руках, погладил по голове, попытался отстранить, но она прижималась к нему, счастливая и трепещущая. От нее шел нежный, едва уловимый запах степных цветов.

Все еще ребенок, напомнил он себе. Только ребенок, наслушавшийся рассказов про войну, где героические принцы-полковники совершают подвиги, спасают, поверр. гают…

– Ну-ну, – прошептал он на ухо, – а то нас заметят.

Оля наконец отстранилась, но пальцы ее крепко держались за его рубашку. Лицо ее было сияющее, глаза блестели ярче звезд. Но не ярче бриллиантов на медальоне.

– Александр Дмитриевич!.. Это как в сказке… Я только подумала о вас, и сразу же…

– Это опасно, – предостерег он. – Вдруг подумаешь о волке? Или злом медведе?

Ее голос был нежный и слегка укоризненный:

– С чего бы я стала о них думать?

– Оля, – сказал он как можно более взрослым тоном, – тебе сколько лет?

– Двенадцать, – ответила она тихо, – но я уже давно не играю в куклы, Александр Дмитриевич.

– А во что играешь? – спросил он и тут же прикусил язык.

Она прямо взглянула ему в глаза:

– Я ни во что не играю, Александр Дмитриевич.

– Гм… А где твои родители?

Он пытался сменить тему, но девушка не отпускала взглядом его лицо:

– Разговаривают. Чересчур громко, потому я вышла подышать ночным воздухом. Как вам удалось выбраться?

– Не помню, – ответил он небрежно. – Тебе не хо­лодно?

– Очень, – ответила она после паузы. – Если вы хотите предложить свою рубашку, я… не откажусь.

Он ощутил, что проигрывает. Попробовал отшутиться:

– Но тогда я превращусь в кусок льда!

– С такими волосами на груди? Как у медведя, которым меня пугаете. И я представляю, как под ними тепло.

Горячо, подумал он с неловкостью. Лоб взмок, по спине вот-вот побежит струйка. И от него будет разить потом, как от коня после стипльчеза.

Он сопел, мучительно искал, что сказать и как отшутиться, но, на его счастье, послышались неторопливые шаги. Он мгновенно отступил в тень. Чересчур поспешно, но так убежал и от ответа.

Немного погодя показался французский солдат. Когда подошел ближе, Засядько увидел знаки различия капрала. Солдат был немолод, в нем чувствовалась неторопливая уверенность, солидность.

– Мадемуазель, – сказал он отечески, – вы рискуете простудиться… Это вам не солнечная Франция! Здесь мрачно и сыро даже в июле. А уж ночами здесь полно вампиров, призраков, летучих мышей и разной нечисти, на которую богаты здешние земли…

– Не спится, – ответила она. – Вам тоже?

– Старые раны ноют. Чуют беду.

– Будет штурм?

– Да, – ответил он невесело. – Вчера прислали парламентера… Я его видел. И слышал, что он сказал. И как сказал! А я людей знаю.

Засядько чувствовал, как она встрепенулась. Голосок ее ожил.

– Как он?

– Это настоящий.

– Что значит «настоящий»?

– Надежный. Таким доверяют как друзья, так и враги. Но у таких и друзья настоящие, и враги – смертельные.

После паузы она сказала дрожащим голоском:

– У него наверняка есть враги…

В полутьме было видно, как ветеран пожал плечами:

– У кого нет врагов, тот не человек… Не задерживайтесь, мадемуазель. Здесь ночи сырые как в могиле. О моя солнечная Франция! Увидеть ее еще раз и умереть…

Он пошел дальше, кашляя, и шаг его уже не казался так тверд, как вначале. Оля обернулась к темной нише, где затаился Засядько. Голос ее был тихим, с грустью:

– Жалеете, что не удалось убежать? Не из каземата, от меня? Родители считают меня чересчур откровенной, подруг это пугает тоже. Мама не может понять, что со мной стало, а я… я понимаю.

Он понял, что должен задать вопрос:

– Почему?

– Потому что… появились вы.

У него вырвалось:

– Оля, побойся Бога! Ты совсем ребенок. А была вовсе… голым червяком в пеленках.

– Александр Дмитриевич, еще родители начали собирать газеты, где писалось о боях в Италии, походе через Альпы… И о вашей архипелагской экспедиции. Я прочла все, где упоминалось о вас, как только научилась читать. Это было нетрудно, мама эти места обвела красным карандашом. А теперь я сама собираю газеты, где хоть словом упоминается о вас. Это совсем-совсем другой мир! И я, соприкоснувшись с ним, уже не могу вместе с другими девочками сплетничать о нарядах, лентах и бантах… хотя одеваться умею не хуже. Они знают только тот мир, в котором живут. Они даже не подозревают, что есть другой! А я знаю, хотя живу в их мире… А так хочу чего-то настоящего!

В ее голосе было недетское страдание. Засядько, чувствуя себя все скованнее, поцеловал ей руку, как взрослой, отступил:

– Мне надо идти. А то скоро хватятся.

– Вы… обратно в темницу?

– Прощайте, солнечный ребенок, – сказал он, исчезая в темноте.

Последнее, как он запомнил ее, это отчаянные глаза в половину лица и рука, что метнулась к медальону и коснулась пальчиками, будто девочка пыталась почерпнуть то ли силы, то ли утешение.

Чтобы спуститься к своему подземелью, нужно было пробраться через анфиладу плохо освещенных, а то и вовсе не освещенных залов. Светильники не горели, немцы берегли свиное сало, а французы при необходимости брали с собой факелы. Засядько неслышно скользил в темноте, в сердце остался непонятный щем. Оля, солнечный ребенок, невесть как попавший на сырую и мрачную землю, политую кровью…

От стен еще шло тепло, камни прогрелись за жаркий день, но снизу тянуло холодом, и он представил себе, каково сейчас в его подземелье, зябко передернул плечами.

Звериное чутье заставило его застыть на месте. Тьма здесь была как чернила, перед глазами от напряжения начали плавать цветные пятна. Когда он решил было, что ему почудилось, и хотел было сделать еще шаг, ноздри уловили запах. Пахло табаком. И не простым, как он определил вскоре, а изысканным, с дорогими примесями.

«Хорошо, что я не пристрастился к этой дурной привычке, – подумал он с облегчением. – Человек, который затаился, мог бы почуять меня еще раньше». А теперь он по запаху чувствует, где тот стоит, хотя и темно, хоть глаза выколи…