Ярость - Никитин Юрий Александрович - Страница 34

Мечта о построении коммунизма рухнула под напором серости, как все светлое гибнет под его напором. Людей, которые думают о том, как поиметь жену соседа, всегда больше, чем тех, кто мечтает облагодетельствовать человечество. Интересы американцев выше пояса не поднимаются, разве что у тех, у кого там интересов уже нет. И когда они настойчиво восхваляют свой образ жизни, когда главная цель – вкусно жрать и мягко спать, никаких запретов в сексе, никакого риска и высоких слов о служении Родине, то рано или поздно даже у самых устойчивых появляется некая душевная усталость: не махнуть ли и мне на все рукой? Вон как те скоты живут! Ведь жизнь коротка… Отдать Отечеству, себе ничего не останется.

В США никогда не было дворян, не было дуэлей, кодекса чести и прочих подобных предрассудков Старого Света, будь это Старый Свет Европы или Востока. За океан переселялись простые рабочие и крестьяне в поисках лучшей доли, золотоискатели, авантюристы, религиозные гонимые… Дворянство там не возникло. Американцы как были, так и остались людьми, которые над высокими проблемами голов не ломают, от умных книг их клонит в сон, над рассказами Старого Света о любви и верности самодовольно посмеиваются, ибо знают, что взаимозаменяемы и мужчины, и женщины, а в самых трудных случаях разве что стоит полистать брошюрку о технике секса.

Если кто-то на улице начнет созывать народ на балет Чайковского, а другой тут же позовет на концерт Пугачевой, то понятно, куда пойдет большинство. Американцы как раз и побеждали тем, что всегда предлагали что-то ниже того, что предлагала цивилизованная Европа. Вместо любви, такой трудной и обязывающей, они сумели без особого труда навязать секс, а верность Отечеству объявили предрассудком, ну а честь – так и вовсе пережитком феодализма.

Американцы все еще религиозны, но их религиозность теперь не от осознания высоких истин, а из животного страха смерти. С сытой скотской жизнью расставаться страшно, вот и цепляются за церкви, секты, в надежде как-то продлить свое существование и «потом»…

Обычно компьютер включал или в момент, когда продирал глаза, или когда переступал порог, возвращаясь. Пока раздеваюсь или, наоборот, одеваюсь, он грузится, шелестит, перепроверяется, подготавливает программы, безуспешно рыскает в поисках вирусов, наконец выкладывает на рабочий стол все папки, где наряду с серьезными программами всегда есть папочка с последним достижением игровой индустрии.

На этот раз я сперва включил плиту, поставил джезву. В первый день удалось отмолчаться, мелкая стычка с министром обороны не в счет, но завтра-послезавтра Кречет потребует рекомендаций. Если я верно догадываюсь, что он задумал, у меня уже сейчас мороз бежит по спине. Не так страшно погибнуть под гусеницами танка, хотя, конечно же, очень не хотелось бы, но страшнее быть разорванным в клочья негодующим народом, верящим в свою правоту, которая к тому же освящена вековой историей России, деятелями культуры, великими политиками, князьями, царями и генсеками!

Нерешительно звякнул телефон. Я выждал, когда высветился номер, поднял трубку:

– Слушаю.

Из мембраны донеслась далекая музыка, приятный мужской голос произнес проникновенно:

– День добрый, Виктор Александрович!.. Это Рыбаковский. Что-то давненько мы не общались!.. Не заглянете ли как-нибудь в гости? Татьяна привет передает, ваш любимый пирог испечет…

– Добрый день, – ответил я, – добрый день, Дмитрий Анатольевич. Что делать, стал домоседом… Все некогда. Спасибо.

Кофе начал приподниматься, готовясь закипеть. Теперь только не пропустить, у меня редко бывает, чтобы не вытирал плиту, а то и не скоблил коричневые пятна. Язык не поворачивался сказать прямо, что не зайду никогда, даже не мог пообещать, что как-нибудь, когда освобожусь, то тут же и сразу…

– И все же время надо находить для общения, – сказал он благодушно. – Мы все живем в обществе. Когда выберетесь?

– Честно говоря, – ответил я с неловкостью, – даже не могу ничего сказать.

Ура, выключил вовремя. Коричневая шапка тут же начала медленно опускаться. Я с облегчением перенес джезву на стол, теперь пусть настаивается. А муть тем временем опустится. Не люблю черную гущу. Если наливаю чашку, то я хочу выпить чашку, а не половинку.

– Но все же, – настаивал он. – Вы уж как-нибудь выберитесь…

– Не могу, – ответил я. – Просто не могу ничего сказать, честное слово. Сказал бы, но, боюсь, обману. Работы в самом деле много, мне жаль даже отлучиться на кухню, чтобы сделать себе кофе.

– Пусть жена делает.

– Шутите? Ни одна женщина в мире не умеет готовить кофе.

– Да, тут вы правы… Ну, ладно. Вижу, сегодня вы непоколебимы. Позвоню еще как-нибудь! Не переутомляйтесь все же. Работы много, а здоровье одно…

Я опустил трубку с раздражением и неловкостью. С Рыбаковским мы долгое время дружили. Старше меня лет на пятнадцать, он сразу стал обращаться ко мне по имени, относился со снисходительным покровительством, ибо я был тогда провинциал с растопыренными глазами, все слушал, всему диссидентскому верил, а на него взирал снизу вверх с любовью и обожанием.

И все было бы хорошо, но диссидентство – это и те, кто против Советской власти, и те, кто за, но хотел бы чуть иначе, и те, кто хотел бы вернуться в пещеры и взять в руки дубины… Рыбаковский начал рыться в своей генеалогии, а однажды объявил, что он из рода потомственных дворян, что в силу этого тоже дворянин, голубая кровь… Когда сказал это в первый раз, я пропустил мимо ушей, хотя и ощутил смутное беспокойство, а когда услышал в третий, то понял, что больше не приду в роскошный дом Рыбаковского, где меня всегда встречали хорошо, очень хорошо.

Когда общие знакомые поинтересовались, почему перестал бывать у Рыбаковских, я ответил, что не желаю быть принятым на кухне. И заходить с черного хода, как и положено челяди. Так и не поняли: на кухне только и пообщаться всласть, а черных ходов в современных квартирах давно нет, но Рыбаковскому передадут, а тот поймет.

– Думаю, понял, – сказал я вслух. – А если все еще нет… не у всех же такое обостренное чувство достоинства… то врежу в лоб. Так, мол, и так, Дмитрий Анатольевич. Вы – белая кость, я – черная. Я не желаю, чтобы кто-то смотрел на меня свысока не по своему уму или заслугам, а лишь по якобы благородному рождению. Вы, Дмитрий Анатольевич, желая облагородить себя таким недостойным образом, потеряете всех друзей… если еще не потеряли, у кого достоинство еще осталось…