Скифы - Никитин Юрий Александрович - Страница 77

Слезы взломали запруду, из груди вырвался вопль, из глаз брызнули слезы. Он упал на колени, всматривался сквозь горячие потоки, бегущие из глаз, в бесконечно родное лицо деда. Веки деда дрогнули, глаза заволакивало пеленой. Он все еще смотрел в лицо внука, под руками Крылова тело быстро остывало, смертный холод сковал члены.

Затем дед словно бы понял, что у внука не хватит силы закрыть ему глаза. Тяжелые набрякшие веки дрогнули, медленно пошли вниз, словно тяжелый занавес, возвещая конец.

Грубые корявые рыдания вырывались из Крылова, будто прорывали его. Ему было больно, рот кривился, горячие слезы катились по щекам, обжигали как кислота. Ему хотелось умереть – все так страшно, гадко и несправедливо, почему люди умирают, почему деду не жить вечно, что за сволочность в мире!..

Над ним шелестели телекамеры, под опущенными веками часто вспыхивали короткие злые молнии.

Жизнь продолжалась, чужая и равнодушная.

Да, у него теперь освободилась еще одна комната. Вся двухкомнатная в его полном распоряжении. Не надо вскакивать ночью в страхе, что дед забыл закрыть вентиль газовой плиты, не перекрыл воду в ванной… Проклятый квартирный вопрос!.. Из-за него половина всех ссор с родителями. Но почему у него такая тоска и это ощущение, что он совершил неслыханную подлость?

Только ли потому, что он одной ногой все еще в прошлом веке? И наполовину все еще русский? Хуже того – русский интеллигент?

И в то же время он ощущал, что странным образом душа деда переселилась… или перелилась в корчмовцев.

Не в силах сидеть дома, без деда это как в могиле, вышел на улицу, пошел бесцельно, только бы со всех сторон шум, гвалт, толкотня, шум машин, выкрики, чтоб по дороге приставали хоть наперсточники, хоть гербалайфники, чем-то да заполнить горечь невосполнимой потери.

Возле лотков с мороженым все так же останавливаются дети и взрослые, люди покупают газеты, чипсы, хот-доги, останавливаются поговорить, и никому нет дела, что деда у него больше нет. И сколько бы он ни твердил себе, что рано или поздно деда все равно не стало бы, только успел бы пострадать, теряя память, прикованный к постели, мучаясь от старческих болей… все равно острое чувство вины не оставляло его. Что бы там ни говорили друг другу о своей скифскости, все равно он пока что оставался русским.

Задумавшись, почти вздрогнул от взрыва радостных криков. Гвалт и шум доносились со стороны проезжей части. Люди, оставляя лотки с мороженым, устремлялись к бордюру.

Прямо по проезжей части двигался крупный мужчина в белых в горошек брюках, обнаженный до пояса. Он был в старых растоптанных кроссовках, незашнурованных, а сами шнурки волочились по асфальту.

За этим демонстрантом двигалась веселая толпа молодежи. Крылов заметил и двух-трех угрюмых бабуль с самодельными плакатами в руках. Лицо человека показалось знакомым, он напряг память, с трудом всплыл обрывок какой-то телепередачи, где говорилось о стремительном падении рейтинга популярного певца Шмандеровского. В эстрадном мире падение бывает еще стремительнее, чем подъем, и в обзоре говорилось, что для Шмандеровского нужны экстраординарные меры, дабы… Дальше Крылов не слышал, палец уже привычно нажал на следующую кнопку, и так нажимал до тех пор, пока не замелькали кадры какого-то документального фильма о диких животных Африки. Похоже, этот Шмандеровский начал эти, экстраординарные…

На тротуаре метался еще кто-то в хорошем темном костюме, в таких посещают вечерние спектакли, хватал прохожих за руки, совал в руки листовки, убеждал, пытался чуть ли не силой столкнуть на проезжую часть в ряды митингующих.

Крылов вздрогнул, узнал Алексея.

Шмандеровский двигался медленно, широко расставив ноги, словно в заднице готовился прорваться огромный чирей, шнурки волочились, театрально выбеленные, толстые, заметные как на фоне серого асфальта, так и грязных растоптанных кроссовок.

– Граждане! – вскрикивал он время от времени красивым голосом эстрадного певца. – Я вступил в движение за равные права для лиц с замедленным развитием! Это наша самая обездоленная часть!.. Мы обязаны!.. Мы должны!.. Люди же мы?..

Масса народа за ним больше хохотала, ухмылялась, строила рожи. Крылов не заметил дебилов, если не считать дебилами этих веселящихся подростков, что наткнулись на «крутейшую» развлекуху, о чем можно рассказать подросткам своего двора.

– Я, – кричал Шмандеровский, – и есть человек с замедленным развитием!.. Да, я добровольно вливаюсь в ряды движения, прошу считать меня отныне человеком с замедленным развитием!

Из задних рядов сторонники или просто искатели новых приключений заорали весело:

– Дебилом!.. Дебилом!

– Тупарем! Юсовцем!

– Кукукнутым!

Шмандеровский театрально вскинул руки к небу, прокричал, как король Лир:

– Пусть даже дебилом!.. Да, можете считать меня дебилом!.. Меня – Шмандеровского! Я пойду на все, я встану в их ряды, только бы добиться от равнодушного общества больше внимания к их нуждам, к их исканиям и сомнениям, к их творческим порывам, взлетам и терзаниям…

Крылов вспомнил, что, когда фашисты оккупировали Норвегию, они издали указ, чтобы все евреи носили на рукаве повязку с желтой звездой. Интеллигенция была в шоке, но король Норвегии, чистокровный норвежец, первым надел такую повязку и вышел на улицу. Он гулял по всем людным местам, и все граждане видели и могли оценить поступок своего короля. После чего почти все население страны надело такие повязки, и фашистское командование скрепя сердце вынужденно отменило свой приказ.

Красивый и мужественный поступок, но сейчас дыхание у Крылова остановилось, этот клоун и вся эта шайка клоунов обгадили достойное наследство, испакостили, сделали отвратительную карикатуру…

Алексей увидел, метнулся к нему:

– Привет!.. Ну как?.. Круто я им всем засадил?.. По самые помидоры!

По лицу его текли мутные струи пота. Накрахмаленный воротник рубашки потемнел, даже пиджак, как показалось Крылову, промок и пропах потом.

Крылов смолчал, он своими скифами сделал то же самое, засадил обществу, поинтересовался: