Мне – 65 - Никитин Юрий Александрович - Страница 45

Мои произведения, разбираемые на семинарах, профессора зачитывали вслух, ставили в пример. Не скажу, что это нравилось остальным, все мы – соперники, но язык произведения – такая простая и доказуемая вещь, что профессионалам все же видно, кто сильнее, кто слабее.

И только на втором году учебы я заподозрил, что нам преподали только азы. То ли потому, что сами преподаватели не знают ничего выше, то ли потому, что остальное трудно и преподавать и еще труднее доказывать. Очень легко написать: «У попа была собака», а потом доказать на примере, что от перемены порядка слов, кардинально меняется смысл. Это доказать можно не только уже подготовленному слушателю, какими являемся мы, но и любому грузчику. Причем доказать легко, грузчик вынужденно признает и согласится.

А вот начинать доказывать, как создавать образ, что на порядок выше, чем виртуозное владение словом, сложно даже для самых подготовленных. Уже потому, что образ можно создавать десятками, если не сотней способов, все эти приемы еще не разобраны и не классифицированы, преподавать их дьявольски трудно… и, кроме того, придется преодолевать неприятие доводов: никто из нас не любит, когда его учат. Особенно не любят писатели. Ведь каждый уверен, что именно он призван учить других. Вообще учить и вести человечество.

Во всяком случае, абсолютное большинство наших вээлкашников так и осталось до конца жизни «овладевать языком». С сочувствием замечу, что для них и эта простая задача оказалась не по плечу: никто из моих сокурсников так и не отметился даже в виртуозном жонглировании словами. Из всего курса впоследствии встречал только имя Владимира Арро, драматурга, он стал председателем Ленинградской писательской организации, но как насчет собственно литературы, просто ничего не знаю.

Я же, отложив строгать завитушки в языке, начал строить большие формы.

При системе, когда писатель может издавать не больше чем одну книгу в три года, прокормиться на гонорары трудно. Для этого писатели старались пристроиться на работу в издательства или журналы. Таким образом и работа близкая к специальности, и близость к кранику, где можно и самому отхлебнуть, и приятелей подпустить слизнуть каплю, в то же время отпихнуть тех, кто не желает кланяться. Того же Никитина, к примеру.

И хотя была сверху спущена директива, что автор не может публиковаться в журнале чаще, чем дважды в год, а в издательстве – раз в три года, но пристроившиеся в издательствах изобрели способ, названный перекрестным опылением: ты печатаешь меня в своем журнале, я тебя – в своем.

То же самое в издательствах. Сразу заметили, что кого бы ни приняли редактором, тот сразу же начинает писать и публиковать книги. Даже если никогда в занятиях литературой замечен не был. Публиковать свои бесконечно слабенькие книжонки, публиковать огромными тиражами, а ведь издательству выделялось бумаги, строго по плану, определенное количество! Больше расходовать просто невозможно, какие бы гениальные произведения ни появились.

Надо ли говорить, что, когда пришла пора коммерческих изданий, все эти редактора-писатели, как и кукольные диссиденты, разом исчезли без следа? А вместе с ними и собутыльники, среди которых распределяли оставшуюся бумагу?

При этой системе, понятно, у меня публиковаться практически не было шансов. В то же время очень не хотелось идти в грузчики или укладывать асфальт на дорогах. Я продолжал писать. Талантливый и неглупый человек всегда найдет выход, я попросту начал продавать свои рукописи тем, кто уж очень хотел стать писателем, но… не мог. Ума и таланта не хватало, скажем прямо, чего хитрить?

Я продавал рукопись за ту же цену, которую получил бы в виде гонорара. Мой клиент платил мне по получении рукописи, а уж как будет устраивать – не мое дело. Обычно они делали так: приходят, кладут рукопись на стол и говорят, мол, гонорар меня не интересует, я его отдаю полностью вам. Вы только опубликуйте… Понятно, что с такими заявлениями приходят в редакцию постоянно, потому редактор начинает читать весьма скептически, но вдруг видит, что рукопись очень даже ничего, можно публиковать, даже похвалят, что отыскал талантливого автора.

Если даже кто из редакторов и догадывался, что автор не совсем автор, никто не выступал с разоблачениями. Такое ничего не даст, зато хорошая сумма будет потеряна, так что рукопись публиковалась, потом «автор» приходил ко мне еще за одной, так как только для подачи заявления в Союз Писателей СССР требуется две книги, дескать, одна может быть случайностью. Я передавал вторую на тех же условиях, и… вскоре вот еще один новый член Союза Писателей СССР, который сразу же бросается пользоваться всем набором льгот, которыми при Советской власти пользовался любой писатель: выезд в зарубежные поездки за счет Литфонда, бесплатные дома творчества в Коктебеле, Пицунде, Переделкино и других прекрасных местах, элитные больницы и поликлиники для писателей, спецталоны на продукты, особая билетная касса во все театры, квартиры вне очереди, машины, дачи, участки под них и многое-многое другое, чем я никогда не пользовался.

Таким образом в члены Союза Писателей СССР с моей легкой руки поступило несколько человек. Я не считаю это каким-то проступком, ибо в Союзе Писателей СССР насчитывалось десять тысяч этих самых членов. На Кавказе, к примеру, в члены Союза Писателей вступали целыми аулами. Раскройте старый справочник членов Союза Писателей, там фамилии «Алиев» или «Алимов» встречаются в сорок раз чаще, чем «Иванов» или «Петров». Даже чаще, чем «Коган» или «Рабинович». Так что не надо, не надо о том, что такое хорошо, что такое плохо.

Конечно, я никогда никому не назову этих людей, условия сделок блюду, а с системой власти договор о честной игре не заключал. Как она со мной, так и я с нею. Таким образом я жил безбедно, зарабатывал именно на писании повестей и романов, набивал руку, не терял форму, и, когда пришло время ломки старого строя, я был готов, мускулы в порядке. А те, которые все по блату, по знакомствам, по связям, – при нынешнем гамбургском счете забились в норки и жуют втихую сопли да пишут пакости в Интернете на сайтах более успешных, прячась под разными никами.

Неприятный момент – наркотики. Хотелось бы полностью обойти его, но тогда те, кто знает меня с тех времен, ехидно спросит: почему обходишь острые углы? Хочешь быть чистеньким?

С наркотиками познакомился еще на Крайнем Севере среди зэков, большинство курили «план» или анашу, а когда приехал оттуда – в городах все носятся с какими-то битлами, заговорили о свободе секса, одновременно с этим нахлынуло влечение более мощными наркотиками. Нет, совсем не та волна, что захлестывает теперь, но я был в числе первых, кто присосался к этому ручейку.

Естественно, из простого любопытства, других причин не было. Мужчинами вообще движет любопытство и жажда пойти за горизонт, узнать новое, незнаемое, а я этим наделен сверх меры. Так что и в Харькове, а потом в Москве, где Литинститут… ах, Литинститут – свобода всех от всего!

Так вот, бросить наркотики мне было куда труднее, чем курить. Но бросил. Сам, без всякой помощи. Просто я все время помнил, что я – ценность, что рожден что-то совершить, что-то доказать, что-то сделать, а наркотики заставляют сойти с беговой дорожки в самом начале!

Потому, как побывавший в том мире, и говорю всем, кто еще не пробовал: не надо. Не нужно и приближаться к тому миру. Тем более, не нужно вступать через порог даже одной ногой в надежде, что только посмотрите, а там можно уйти. Увы, скорее всего, уйти не успеете.

Если для того, чтобы стать курильщиком, надо выкурить хотя бы пару пачек сигарет, а чтобы превратиться в алкоголика – выпить пару ящиков водки, да и то ими становится далеко не всякий: мое выпитое измеряется не ящиками, а заполненными складами или доверху груженными «КамАЗами», то с наркотиками все намного опаснее.

К сожалению, наркоманом можно стать с одной-единственной дозы. А вот вырваться из этого мира очень трудно. Не у всех есть такая сильная доминанта, как потребность творить, строить, ломать, перестраивать мир, совершать революции или контрреволюции. Абсолютное большинство жаждет просто хорошо устроиться в жизни, получить непыльную работу, где напрягаться не нужно, а жалованье чтоб побольше, побольше. Вы помните классическую формулу успеха, которая гордо и хвастливо звучала то у одного, то у другого: «Классно устроился! Платят хорошо, а делать ничего не надо». Вот эти наверняка попадут с первой же дозы. И чтобы вытянуть их – потребуется штат суперспециалистов, да и то… вытянут ли?