Мне – 65 - Никитин Юрий Александрович - Страница 29

Я и раньше читал эти объявления, но там непременное условие – возраст не меньше восемнадцати, но вот исполнилось наконец-то восемнадцать, и я тут же отправился на вербовочный пункт.

Конечно, чтобы завербоваться, пришлось уговорить здорового дружка, Тольку Худякова, пройти вместо меня медкомиссию, иначе забраковали бы в первом же кабинете, как и при наборе в армию, а так я получил везде «здоров», «здоров», «здоров», с заполненной карточкой пошел получать аванс и подъемные, а через три дня явился к пункту сбора с вещевым мешком за плечами. Если там и заподозрили что, то виду не подали. Через неделю нас погрузили в автобусы и отвезли на вокзал, где погрузили в такие же вагоны, именуемые телятниками.

Ехали несколько суток, хотя до Сыктывкара, куда нас в конце концов привезли, вообще-то поезда идут меньше суток. Но не товарные, каким везли нас, завербованных.

Железнодорожные станции тянулись одна за другой, одинаковые, запущенные, но всегда с исправно работающими печками, где в больших котлах постоянно кипит вода. И пассажиры выскакивали с посудой, забегали, наполняли кипятком чайники, кастрюльки, кружки.

Эти станции тянулись и тянулись, от этой надписи «Кипяток» стало рябить в глазах. Помню, один иностранец даже писал по этому поводу, что, мол, Россия настолько велика и обширна, что у русских нет возможности даже придумывать названия всем станциям, и многие из них называются одинаково: «Кипьяток»…

В Сыктывкаре сутки ночевали на пересыльном пункте, там распределили по районам, группу, в которую попал я, послали в Кебаньоль, а оттуда – на двадцать восьмой километр. Пункт по заготовке леса настолько мал, что ему не дали даже названия, а так: по километражу, на котором он находится от крохотного населенного пункта Кебаньоль.

Растерянные и огорошенные, мы обнаружили себя среди ссыльных. Тех самых зэков, кому запрещено возвращаться в старые места, а надлежит после отбытия сроков жить в лесу, рубить лес и в девять вечера находиться в бараке. Если же кто-то не явится вовремя, того снова в тюремный лагерь на солидный срок.

Нас распределили по бригадам, сперва доверили только топоры, чтобы обрубали сучья со спиленных деревьев, потом мы таскали от трелевочных тракторов тросы к уже поваленным деревьям, зацепляли петлями за вершинки, после чего трактор, натужно урча и время от времени от усилий поднимаясь на дыбы, затаскивал на щит и с трудом пробирался к дороге.

Наступила весна, кончилась золотая пора, когда спиленные деревья легко таскали по снегу. Земля размокла, и, что оказалось для меня новостью, здесь почти везде болота. Но лес продолжали рубить, углубляясь все дальше от железной дороги. Наконец мы начали строить новую ветку, спиливая деревья и укладывая их прямо на болото. Так как дорога рассчитана только на несколько месяцев, а то и недель, то строили ее не на века, но как можно быстрее.

Труднее работу трудно и представить, к тому же я пошел на самый трудный участок, где требовалось переносить и укладывать на землю ровными рядами баланы. Это когда огромное толстое дерево распиливаешь на трех-четырехметровые куски, а потом берешь их по одному и несешь в болото. Эти баланы в тайге служат шпалами. На них по-быстрому кладем рельсы, приколачиваем костылями, и вскоре бодрый паровоз начинает вывозить лес. Это в кино показывают, как носят тяжелые шпалы, ха-ха, тяжелые шпалы!

Понятно, что такой балан в несколько раз больше и тяжелее цивилизованной шпалы, что кладется на подготовленный грунт, а не в болото, как балан.

У меня, у которого врачи еще во время медкомиссии в армию признали лордоз, сколиоз и ишиас, что значит – позвоночник прогнут и вперед, и взад, и еще в сторону, ко всему прочему еще и появилась грыжа, лопнула. К счастью, успели довезти до больницы в Кебаньоле.

Местные врачи сумели разрезать живот, вырезать что-то и снова зашить. Мне запрещено отныне всю жизнь поднимать что-то тяжелее пустого чайника, и, понятно, через пару недель я снова работал на стройке вальщиком с бензопилой «Дружба», а через месяц – носил все те же баланы.

До Кебаньоля раз в неделю ходит мотовоз, это такая широкая механическая дрезина, на которой может поместиться почти два десятка человек. Если, конечно, сбиться в кучу, как селедки в бочке. Но охочих ездить в далекий Кебаньоль, который такой же поселок, разве что с магазином, набиралось мало.

Я съездил пару раз, понравилось бывать в чем-то более крупном, чем наш двадцать восьмой, а в следующий раз отправился пешком. Всего-то двадцать восемь километров!.. Через месяц я уже научился половину дистанции пробегать, а к концу лета едва скрывались крыши моего двадцать восьмого – не поймут! – и переходил на бег. Естественно, бежал в кирзовых сапогах. И не по гаревой дорожке, а по шпалам. Иногда удавалось бежать в сторонке по твердой земле, перепрыгивая камни и выползающие наверх корни.

Заканчивал бег, когда приближались дома Кебаньоля.

Да, это именно там, на Крайнем Севере, когда я подорвался, попал в больницу и меня готовили к операции, обнаружили, что сердце в левой стороне груди померло, но отросток справа разросся и принял на себя нагрузку. Сердце отныне у меня прослушивается с правой стороны лучше, чем с левой.

Несколько лет работал в Заполярье лесорубом, чокеристом, плотогоном и пр., затем ходил по хребтам Сихоте-Алиньского хребта в составе 29-й горно-таежной геологоразведовательной экспедиции, срывался с высоких гор и тонул в бурных реках, дрался с медведем и спал на снегу…

Как уже говорил, прошел йогу, сыроедение и прочее, что помимо излечения от болячек дало и контроль над телом. Да и над собой тоже. Так что переплыть во время ледохода Вычегду – стало делом плевым. Или посидеть в лотосе на берегу Ледовитого океана при минус пятидесяти по Цельсию.

Помню, как меняли деньги в сорок восьмом, у меня тогда была трехрублевка, на которой зеленым нарисованы три бойца в зеленых касках, а вот теперь, в 1961-м, новая реформа: Хрущев велел заменить старые деньги на новые, убрал «лишний» нуль. В печати объясняли, что это необходимо для упорядочивания экономики, но все понимали, что кукурузник старается стереть любое изображение Сталина, убрать любые о нем упоминания.

Пришлось привыкать к «новым» деньгам, и долго еще потом старшее поколение спрашивало, глядя на ценники: а сколько это «по-старому»? Меня это раздражало, ну сколько можно, годы идут, о каких старых деньгах речь: о керенках, что ли? Или о катеринках?

Проезд в трамвае из тридцати копеек стал трехкопеечным, а вот пятикопеечная коробка спичек при новых ценах уже копейка, что значит, надул Хрущев, надул…

«Спирт питьевой, 96 градусов». Летом успевали привозить даже вино, но, правда, ненадолго. Во-первых, мало спроса, во-вторых, в морозы даже водка замерзает. Помню, как с удивлением рассматривал ледяшки внутри бутылок с этикетками «Водка московская». Так что спирт – универсальное средство на все сезоны.

Именно здесь, на Крайнем Севере, где пьют все, даже дети, я как бы наперекор всему и всем перестал пить не только спирт, но и водку. Объявил, что вот такой у меня причудливый вкус: изволю только вино и пиво. И стал выглядеть в глазах зэков и наших завербованных какой-то белой вороной, почти трезвенником.

За окном ревет метель, днем потеплеет до минус сорока. А сейчас даже представить жутко, как низко упал столбик термометра. Похлопал ладонью по тумбочке, пальцы нащупали пустую пачку из-под сигарет. Выругался, уже ночь, за окном пурга и мороз, как на Плутоне, курить хочется так, что, как говорят, ухи попухли. Но и в самом деле под ложечкой сосет, будто голодаю, хотя по дурной привычке поел и на ночь, сыт…

Крутился с боку на бок, мучился, терзался, наконец не выдержал и, вскочив с постели, ринулся одеваться. В коридоре рев и грохот, порывы пурги бросают в дощатую стену не только снег, но целые пласты наста.