Княжеский пир - Никитин Юрий Александрович - Страница 40

Ну, что князь замыслил убить, уже сказали, подумал он невесело. Правда, баба-яга рекла, а бабам верить… С другой стороны, баба-яга не совсем баба… Да и с чего ей врать? Ей в лесу все одно: я или князь. Но насчет ножа их волхв попал пальцем в небо. Хоть и в самую середку. Нож у меня таков, что и хлеб не разрежет… Правда, хлеба тоже нет.

– Ладно, – сказал себе наконец. – Род не выдаст, свинья не съест. Авось, будет по-нашему. А на нет и суда нет. Надо жить, как набежит.

Дивно, но дальше дорога стала легче. Самой дороги не было, как и раньше, но хоть между деревьями конь шел свободно, не продирался сквозь завалы, засеки, не обходил огромные выворотни…

– Эх, – сказал он вдруг, – что ж это я… Они к войне готовятся! Потому все завалы только с той стороны…

Повеселел, сообразив, что дальше лесом ехать легче, усмешливо подумал даже, что хоть и княгиня, хоть и колдунья, а не сообразила, что Владимир тоже не самый последний дурак на свете: не станет продираться напролом, а пошлет в обход…

Правда, может быть, она как раз к этому и толкает? Чтобы пошел через земли дрягвы, а те восстанут тоже…

К полудню сделал маленький привал, перекусил запасенной снедью, снова ехал беспечный и беззаботный, ибо даже разбойники крутятся возле дорог, а любому зверю он сам страшен, ибо человек и есть самый лютый зверь, даже медведь, хозяин леса, опасливо уходит с дороги…

Конь вдруг настобурчил уши, вопросительно оглянулся, нерешительно свернул с дорожки и вломился в кусты. Залешанин не стал спорить, ему тоже почудились звуки, похожие на плач ребенка. Конь выбрался на полянку, и Залешанин убрал ладонь с булавы. Впереди шагах в десяти сидел, скорчившись, белоголовый мальчишка. Перед ним был продолговатый холмик свежей земли, сверху лежала кобза.

Мальчишка приподнял голову лишь когда тень коня обрушилась как хищные крылья сверху. На Залешанина взглянуло распухшее от плача детское лицо. Мальчонка тут же снова уронил голову на скрещенные на коленях руки, худенькие плечи затряслись от рыданий. Руки до плеч были в земле, а по локти еще и в царапинах, засохшей крови.

Залешанин поежился, представив себе, какие у мальчишки ногти, если уцелели. Явно же копал могилу голыми руками.

Он спрыгнул с коня, сел рядом:

– Добрый кобзарь был?

Мальчишка кивнул, всхлипывания сотрясали тощее тело так, что дергался, почти подпрыгивал от рыданий. Залешанин положил на детскую голову широкую ладонь, медленно перебирал шелковые волосы, такие нежные, детские. Так его успокаивала мать, когда ревел из-за очередного неслыханного детского горя.

Плечи мальчишки все еще дергались, но плач уже уходил из его худенького тела. Залешанин выждал, когда всхлипы сошли на нет, погладил по узкой спине:

– Он прожил хорошую жизнь… Песни пел, людей веселил, жить учил. И умер по-мужски: в дороге.

– Ага, – прошептал мальчишка, он повернул к незнакомцу зареванное лицо, – он так и хотел…

Над головой раздался дикий крик, Залешанин вздрогнул, рука упала на рукоять исполинской палицы.

На вершине куста сидела… жар-птица! Изумительно яркая, слов таких не найти, вся желто-зеленая, с красным хохолком на голове, пурпурными перьями в хвосте, изумрудно зелеными на крыльях. И толстая, как сытый кот, а клюв загнут так хищно, что и орел воззавидовал бы…

Он замер, мальчишка что-то сказал, Залешанин зашипел:

– Тихо!.. Не спугни жар-птицу!

Мальчишка сказал сквозь слезы:

– Какая это жар-птица? Это Петя.

– Что за Петя? – прошептал Залешанин, боясь шелохнуться, чтобы не спугнуть диковинную чудо-птаху.

– Имя такое… В Царьграде пети – это, по ихнему, любимцы. Да не жар-птица это… Там их как ворон, по всем деревьям гнезда вьют, на всех мусорках сидят, роются…

Залешанин, раскрыв рот, слушал мальца, что видывал так много, а сам поглядывал на дивную птаху, которая в дальних странах, оказывается, за место ворон да галок.

– А как ты его поймаешь?

Мальчишка всхлипнул, вытер слезы:

– Зачем ловить… Петька, поди сюда!

Он вытянул руку. К изумлению Залешанина, птица в самом деле вспорхнула, от взмаха дивных крыльев у него сердце екнуло от счастья, что узрел такую дивную красоту, будет о чем рассказывать, а птаха сделала в воздухе полукруг, но опустилась не на руку – мол, не ловчий сокол! – а села на плечо мальчишки, что-то сердито застрекотала в ухо, требовательно дергая горбатым клювом за розовую мочку.

– Ишь… – только и выговорил Залешанин, больше не нашелся, что сказать, только смотрел как жар-птица, выговаривает мальцу, а на пришельца подозрительно поглядывает то одним глазом, то другим.

Мальчишка сказал:

– Мне подарили еще в Киеве! Сама дочь одного боярина подарила. Красивая! Очень красивая. И добрая. Меня тогда побили, я плакал, а она мне дала леденцов, а когда я все еще плакал, то подарила эту птицу. Ее еще ругали: мол, дорогой подарок оборвышу! А она отмахнулась.

Залешанин недоверчиво покачал головой:

Что-то я не видел, чтобы по Киеву такие раскрашенные вороны порхали. Да и в лесах наших стаями не летают…

– Правда! Ей привезли из заморских стран. Из Багдада, страны чудес. Я даже видел того купца, Рыломордом его дразнили…

Сердце Залешанина застучало чаще. Охрипшим голосом спросил:

– А где в Киеве?

– Ближе к Борическому взвозу, – ответил мальчишка после раздумий. – Там красивый такой терем…

– У всех бояр терема богатые, – сказал Залешанин. – Какие его приметы?

– Ну… богатые ворота…

– Понятно, дальше ворот не пустили. А скажи, глаза у той боярской дочери серые?

Мальчишка кивнул:

– Да, серые… И лента в косе.

– Ленты тоже у всех, – сказал Залешанин, но сердце стучало все возбужденнее. – Брови темные, а слева у виска родинка… Так?

Мальчишка кивнул, погладил птаху по голове, всхлипнул, вздохнул глубоко-глубоко. На не детски серьезном личике снова проступило озабоченное выражение. Он пытливо посмотрел на Залешанина.

– Возьми, – сказал он и протянул птаху Залешанину.

– Ты чего? – отпрянул Залешанин.

– Возьми, – повторил мальчишка просто. – Ты ж все равно отберешь.

– С чего ты взял?

– Вижу.