Князь Владимир - Никитин Юрий Александрович - Страница 87

– Анна… что мне делать?

Она ответила медленно, ее огромные и чистые, как горные озера, глаза смотрели неотрывно, в них заблестела влага:

– Что делать нам?

Он задохнулся, смотрел остановившимися глазами. Она опустила ресницы:

– Я тоже ощутила на себе это колдовство… И не могу, не хочу ничего сделать. Мне больно, но я не хочу избавляться от этой боли. Я просто боюсь, что с нею уйдет и счастье.

Владимир боялся шевельнуться, чтобы вспугнутое наваждение не унеслось, как белка при виде человека.

Неожиданно она сказала прерывающимся голосом:

– Иди ко мне.

Владимир опешил. Ему показалось, что он ослышался. Принцесса смотрела гордо, спина ее была прямой. Он увидел, как блестят ее глаза, и потрясенно понял, что озера слез вот-вот прорвут запруду и соленые реки хлынут по бледным щекам.

– Анна!

– Я не сошла с ума, – сказала она резко. – Вчера к нам прибыли послы из Германии. Я боюсь…

Его рука метнулась к поясу, едва не оборвала пустые ножны.

– Никто не смеет тебя тронуть!

– От этого не спастись. – В ее голосе была смертельная тоска. – Дочери царственных особ – ценный товар. Настолько ценный, что любовь для них недоступна. Только – государственные интересы! Если потребуется скрепить узы с Германией, меня завтра же отдадут за германского императора. Если же, скажем, Франция или Гишпания станет отдаляться от союза с нами, то меня отдадут туда… дабы браком укрепить связи.

– Я понял, – прошептал он раздавленно.

Он обнял ее, прижал к груди, но не стал жадно целовать, как мечтал бессонными ночами, а держал бережно, гладил по склоненной головке, осторожно касался губами пахнущих жасмином волос. От них аромат шел неуловимо тонкий, нежный, щемящий.

Она благодарно затихла. Огромный и могучий, он касался ее с такой бережностью, словно держал в ладонях хрупкую бабочку. Даже дыхание затаил, чтобы не сдуть цветную пыльцу с ее крылышек.

Он ушел под утро, натыкаясь на стены. Чудом пробрался обратно, хотя молчаливая служанка сумела провести мимо стражей незамеченным. Только у входа в отделение для солдат, где жили все этериоты, двое играли в кости, несли службу, миновать их невозможно, но Владимир сумел выдавить заговорщицкую улыбку, подмигнул, и оба заулыбались в ответ.

В кубикулы к солдатам нередко бегали дворцовые женщины, рабыни и полусвободные, но иной раз удавалось завязать любовь со знатными женщинами. Те опасались да и брезговали являться в дурно пахнущие солдатские комнатушки. Что ж, повезло и славянину. Наверное, побывал у Аниты, она по третьему кругу пропускает весь барак, никого не обделяя вниманием.

Олаф подпрыгнул на ложе:

– Клянусь молотом Тора!.. Что с тобой?

Владимир рухнул на постель, забросил руки за голову. Голос друга доносился как через плотный слой ваты.

– А что со мной?

– Краше в гроб кладут! Вольдемар, мы все ходим под мечом. Ну, теперь еще и под петлей палача. Ну и что? Плюнь. Тебя не повесят. Если что пронюхают, то один из евнухов просто кольнет тебя отравленным кинжалом… а то и вовсе подсыпет чего в питье. Правда, и меня отправят заодно к праотцам, но у них народу много…

Владимир невидящим взором смотрел в потолок:

– Олаф, разве страшит гибель? А вот то, что мы для них что-то вроде червей, на которых можно не обращать внимания, – это ранит. Ты – сын конунга, я тоже сын конунга, но кто мы здесь? Наемники, которых в империи тысячи тысяч. Таких, как мы, даже не базилевс, а любой патриций может смахнуть ладонью, как мух, целый легион, и никто не заметит потери…

Олаф вздохнул с облегчением:

– Фу… Я уж думал, стряслось ужасное!

– А что ужаснее?

Олаф пожал плечами:

– Ну, вы могли поцапаться.

Владимир молчал, стены колыхались, нереальные как дымка. Он все еще видел Анну, ее отчаянные глаза, слышал ее страстный голос. Эта их первая ночь любви была странной ночью. Большей частью он держал ее в объятиях, утешал, бормотал ласковые и беспомощные слова, а душа сжималась в ледяной комок. Мужчина силен лишь тогда, когда умеет оберегать женщину. Его долг и единственное назначение на земле – защищать и оберегать женщину. И когда не может, то, будь даже потрясателем вселенной, чувствует себя униженным, втоптанным в грязь. На глазах женщин всего мира!

А какой из него потрясатель? Едва унес ноги из своего же двора. Спасает шкуру на чужбине. Если даже здесь, во дворце базилевса, ощущает на спине горячее дыхание Ярополка, видит блеск кинжалов убийц из Киева?

Сильная рука ухватила Владимира за плечо. Он откатился к стене, ухватил кинжал, в другую – меч, вскочил оскаленный, взъерошенный, на лице страх и ярость.

Олаф даже отпрянул:

– Это я!

В его глазах были восторг и жалость разом. Владимир весь дрожал, зубы лязгают, а пальцы на рукоятях меча и кинжала побелели. Медленно безумие ушло с лица. Он сплюнул ритуально, отгоняя переполох, прорычал:

– Когда-нибудь я тебя убью.

Голый, он весь напрягся, мышцы вздулись под кожей, и стало ясно, что он весь из мышц и толстых жил, а просто мяса на нем не больше, чем на кузнечике.

– Я не Ярополк, – сказал Олаф сочувствующе. – Боги, что тебе только довелось пережить, чтобы стать таким… Влад, я нащупал, кажется. Тут одна сказала про вашего торговца. Она, как и другие девки, как только перед ним не стелется, пытаясь заинтересовать…

В голосе викинга было столько вражды, что Владимир ощутил, как на смену ночному страху приходит смех.

– И ты сразу возненавидел? Еще бы!

В тесном помещении словно бы заметалось многорукое чудище, и через мгновение перед Олафом уже стоял одетый и обутый этериот, подтянутый и собранный, нацеленный на схватку, с острым взглядом и сжатым ртом.

– Не то, – сказал Олаф раздраженно, – у него денег куры не клюют, потому девки перед ним и пляшут. Он им бусы покупает, платки цветные.

– Ну-ну, – поддразнил Владимир, – ты на свое жалованье и нитку к бусам не купишь. Как такого не возненавидеть.

Олаф отмахнулся зло:

– Я не о том. Да, я возненавидел, а потому присмотрелся. Ну, чтобы больнее ударить, надо знать куда. Так вот и другие торговцы на него зуб держат. Он торгует беспечно, цену не заламывает, а дела идут хорошо. Все жалуются, а он весел и насвистывает!