Имортист - Никитин Юрий Александрович - Страница 53

– У нас есть более насущные угрозы, – ответил я. – О Китае как об угрозе пока что забудьте.

ГЛАВА 4

Зачастили дожди, но, к счастью, короткие, летние. В синем небе прямо на глазах возникают облачка, темнеют, наливаются тяжелой чернотой, и вот уже гремит гром, блистают молнии, а крупный дождь хлещет толстыми, как веревки, струями.

Но едва успевает народ разбежаться под укрытия, тучи рассеиваются, снова солнце, а обильные лужи на асфальте чуть ли не кипят, спеша испариться.

Сегодня Тимошенко, самый молодой из нашего Высшего Совета, с утра выглядит подавленным, лицо бледное, под глазами темные круги. Хуже того, смотрит на текст, но душа, я же вижу, далеко, да и мозг, похоже, не воспринимает того, на что смотрит.

Я тихонько отвел в сторону, поинтересовался:

– Что-то с Валентиной случилось? Ты как бомба со взведенным механизмом!

Тимошенко вздрогнул, ответил торопливо и сердито:

– Бомба? Нет, со мной все в порядке.

– А мне показалось…

– Перекрестись, Бравлин, – посоветовал он раздраженно. – И вообще, не твое это дело, понял?

– Показалось, – продолжил я, – что у вас начало складываться снова. Но потом твое ненаглядное сокровище так неожиданно фыркнуло и вильнуло хвостом, как золотая рыбка во глубине вод…

– Да ты поэт, – сказал он еще злее. – То-то, думаю, почему все так западают на имортизм! А оно просто хорошо написано, поэтически!.. Нет, в самом деле, с Валентиной у меня все на том же уровне.

– В смысле, не улучшилось?

– Но и не ухудшилось, – ответил он уже не так бурно. – Она хочет, чтобы все так и продолжалось. Понимаешь? А я… я хочу отношений намного более интимных!

Он с яростью, так несвойственной для его интеллигентнейшего облика, ударил кулаком по столу. В нашу сторону оглянулись было, но тут же опустили головы, а голоса стали громче. Лицо Тимошенко перекосилось, в кротких глазах полыхало пламя. Я сочувствующе промолчал. Прекрасно подходят друг другу по конституции, как теперь говорят, по анатомии и физиологии, по темпераменту и по сексуальному опыту, даже по привычкам, часто трахаются как в постели, так и везде, где вспыхивает искра, будь это на заднем сиденье авто, на садовой лавочке или на улице, но если Валентине этого вполне достаточно, то Тимошенко жаждет более интимной близости, жаждет любви, а Валентина, то ли обожглась раньше, то ли просто трусит, все еще не решается…

– Терпи, – посоветовал я. – Как-то да повернется в нашу сторону. Не может быть, чтобы не повернулось! Ведь мы же правы.

– Если бы, – сказал он горько, – если бы всегда побеждали те, кто прав!

– Теперь будет так, – ответил я.

Он замолчал, посмотрел на мое лицо, вздохнул:

– Эх, Бравлин, ты стал… как из бронзы! Даже не человек вроде…

Я кивнул:

– Иногда и мне так кажется. И тогда мне становится стыдно, что само слово «человек» стало синонимом скота. Когда говорят, что ничего человеческое не чуждо, то почему-то имеют в виду именно скотские жраловку, траханье, трусость, подлость, но никак не жажду сидеть ночами за умными книжками! Если человек только скот, то я лучше буду скучным, но правильным. И успею через полста лет скучно ступить на Марс, чем через десяток весело умереть от шестого инфаркта, вызванного перееданием в алкогольном синдроме.

Он вяло отмахнулся:

– Да ладно тебе… Я тоже могу, сам знаешь, часами про высокое и вечное часами, аки тетерев нестреляный… Да только жизнь, она, стерва, идет себе да идет…

Мы оглянулись, от круглого стола нарастали голоса, а Потемкин откинулся всем корпусом, руки уперлись в края, выпрямился и сказал несколько высокомерно:

– Батенька, только не надо нам про демократию! На самом деле все было не так, как вовремя сумели переврать средневековые вольтеры. Даже в раздемократичненой Греции, даже Элладе, простите за грубое слово, при всей ее демократии правила все-таки аристократия. Всегда!

– Но простите, – вякнул рядом тишайший Атасов.

– А вот не прощу, – громыхнул Потемкин злорадно. – Хоть на коленях просите!.. В самой Спарте на две тысячи спартанцев, а если считать с детьми и бабами, то на семь тысяч, приходилось шестьдесят тысяч периэков и двести тысяч илотов! Как вам такая демократия, когда право голоса имели только спартанцы?

– Но это спартанцы, – возразил Атасов, – это же фашисты, а вот в Афинах…

Потемкин покачал головой, прервал бесцеремонно, Атасова все прерывали, у него вид такой, будто сам умоляет, чтобы его прервали:

– В Афинах тоже правом голоса обладали только граждане, а эта элита держала в подчинении толпу, превышающую ее в семьдесят раз!.. Это круче, чем если мы лишим права голоса всех уголовников, сумасшедших, наркоманов и педерастов!..

Они оглянулись в нашу сторону, я сказал громко:

– И слесарей!..

– И даже если отстраним от урн слесарей, – прорычал Потемкин, – и всех без высшего образования, у нас не будет семидесятикратного перевеса, как в любимой вами Элладе! Кстати, гомосеки оттуда ломанулись. Так и называлось тогда – «греческая любовь».

Я подтолкнул Тимошенко в спину:

– Включайся! А то без тебя верх возьмут демократы.

Подошел неслышный Волуев, словно муравей, напомнил:

– Господин президент, скоро награждение.

– Опять? – спросил я.

Он развел руками:

– Привыкайте, господин президент. Это будет чуть ли не каждый день. Но времени почти не занимает… Всего лишь пожать руку, сказать несколько слов, текст вот на бумажке, но можем и подсказывать в ухо, у нас электроника на высоте… А то и скажем за вас, а вы только улыбайтесь и губами шевелите. Под фанеру многие говорят…

Я буркнул:

– Ладно, пойдемте. В Екатерининском? Нет, там готовят зал под собрание, а мы в Георгиевский.

На пути к залу он кратко сообщил, что к награде представлен академик Василевский, он открыл формулу лекарства, что избавляет от инсулиновой зависимости, диабет побежден, его во всех странах избрали в почетные академики, завалили званиями, но у нас он представлен к дохленькой медали в связи с восьмидесятилетием. К счастью, в этом году будет прибавка к пенсии, он не будет так нуждаться…

Я стиснул челюсти, медленно мы двигаемся, очень медленно. Хоть мы, имортисты, кони быстрые, но страна больно тяжелая, и ускорить ее движение, да еще изменить курс непомерно трудно…

Академик уже ждал в Георгиевском зале, его фотографировали, совали под нос микрофоны, но, едва мы с Волуевым появились в дверях, все внимание обратилось к нам, о юбиляре забыли.

Я взял медаль из футляра, в самом деле что-то дохленькое, свою челядь награждаем пышнее, подал академику медаль, одновременно протягивая другую руку для пожатия. Он торопливо схватил ее, пожимал осторожно, кланялся, я же поклонился царственно и державно, сам чувствуя фальшь и лицемерие во всем, озлился, сейчас надо сказать пару покровительственных слов…

– Сейчас надо сказать пару покровительственных слов, – произнес я, внутри начала подниматься злость, – как это всегда делается… Как делается с пещерных времен, когда вождь определял порядок кормления, и в ныне существующей феодальной системе, когда феодал от своих милостей раздает со своего стола объедки всяким там менестрелям, ныне писателям и артистам, а также алхимикам, теперь – ученым. Менестрелям за то, что льстиво воспели его подвиги, а алхимикам за поиски философского камня и эликсира вечной молодости…

Академик несколько съежился, глаза стали испуганные. Моя речь явно выходит за все ворота, да и корреспонденты сперва замерли, потом задвигались быстрее, стараясь не упустить момент то ли сенсации, то ли скандала.

– Я прекрасно понимаю, – сказал я с той же растущей неловкостью, – что это вы должны вот здесь, в Георгиевском зале, принимать всяких там королей, президентов, канцлеров и прочих султанов! Принимать… милостиво или не милостиво, и раздавать им пряники в виде вот этих орденов, медалей, почетных грамот, званий… Вы – творец, а все эти президенты – лишь нанятые слуги для управления хозяйством, которое создаете и множите вы, ученые и люди культуры.