Чародей звездолета «Агуди» - Никитин Юрий Александрович - Страница 56

Каганов предложил:

– А что, если предложить закон, который будет называться примерно так: «Защита от соблазна»? Уже поняли на примере Косово, как небольшая группа переселенцев может изменить демографическую ситуацию в стране так, что та перестанет существовать. Вернее, на ее месте возникнет совсем другая страна. Переселенцы, став большинством, самым демократичным путем сменят правительство, религию, цели и нравы того государства, что раньше существовало на той земле. Сменят все, даже название. И современное правовое устройство ничего не может поделать.

Следовательно, в страну должен быть запрещен въезд таких групп. Не только групп, но даже одиночек. Хоть через брак. Хоть как угодно. Лозунг «Франция для французов» должен означать: только для белых. И христиан. Да, кто-то будет обижен несправедливо. Зато Франция будет спасена как Франция и не превратится в Большую Нигерию или Священную Зимбабве, а то и Великий Берег Слоновой Кости.

Демократы посматривали на него настороженно. Как еврей Каганов вроде бы должен быть на их стороне автоматически, но в то же время приходится помалкивать, что сам Израиль с террористами расправляется без всякой демократии. Да и сейчас предлагает такое, что ни в одни демократические ворота не лезет. Зато Громов и Сигуранцев посматривали с удовольствием.

– А мне нравится Израиль, – бухнул Громов. – Я его постоянно в пример ставлю!.. Хорошая страна, просто прекрасная. Они-то хорошо понимают, что такое свои, а что такое – чужие. И свои интересы всегда ставят выше чужих. Почему? Да просто потому, что это их интересы, родные! К примеру, в их правительстве нет ни одного нееврея.

Он в упор посмотрел на Новодворского. Тот сперва растерялся, даже губы задрожали, потом спросил, сразу ощетинившись, как дикобраз:

– Что вы хотите этим сказать?

– А что сказал, – ответил Громов злорадно. – Умному достаточно. Или вы не совсем того?.. Признайтесь, почем диплом купили? Ах, у вас же их два? У кавказцев на рынке, чтоб подешевше?

Каганов так растерялся, что полез за платком, вот надо срочно протереть очки, а Новодворский вскипел, вступаясь за своего будущего министра финансов, а то и вице-премьера, но в растерянности не мог сразу подобрать оружие для нападения и выхватил из арсенала, что всегда под рукой:

– Так вы антисемит?

– А вы фашыст? – спросил Громов громко. Указал на Новодворского и провозгласил еще громче: – Люди, плюйте на него, он – фашыст! Сам признался.

Лицо Новодворского пошло пятнами.

– Вы определенно… определенно антисемит!

– Люди, – воззвал Громов, – наш Новодворский только что признался, что он антисемит, фашыст, шовинист, националист, евреев и коммунистов – под нож, а Россию продаст Саудовской Аравии за хорошие бабки!..

– Что? – взвизгнул Новодворский. – Какая Саудовская Аравия?

– Вот видите, – провозгласил Громов, – насчет фашыста и антисемита согласен, насчет под нож – промолчал, а про Саудовскую Аравию… ладно, это я готов снять, идя навстречу добровольному признанию.

Вокруг посмеивались вежливо, Громов неожиданно показал, хоть и в грубой солдатской форме, что в море демагогии военные перестали быть топорами с утяжеленными ручками, а уже гордые альбатросы над пингвинами, в смысле – реют и могут ответить демократам тем же оружием: накакать, мягко говоря. Павлов взглянул на меня умоляюще:

– Если не будет бутербродов, то я прям щас кончусь!

Забайкалец взглянул на часы, ахнул:

– Дык мы ж обед давно пропустили!.. Да хрен с нею, Россией, там мой бифштекс остынет!

– Игорь Дмитриевич в демократы перебежал, – наябедничал Каганов.

– Дык каждый из нас в чем-то демократ, – признался Забайкалец виновато. – Своя рубашка ближе к телу, вот уже и демократ.

– Надо выдавливать из себя демократа, – сказал Каганов строго. – Человек – это звучит гордо, а демократ… не по дороге в столовую будь сказано.

Они поглядывали на часы, нормальные гомеостаты, которым необходима пища, отдых, развлечения, иначе начинают тормозить, их мозги работают намного хуже.

Я вздохнул, поднялся и, опираясь обеими руками о стол, так выгляжу внушительнее, сказал тяжелым голосом придавленного неблагоприятными обстоятельствами руководителя:

– Я вижу, что нам так и не удалось далеко продвинуться. Боюсь, что и плотный обед не очень поможет. Потому совещание заканчиваем, но… еще через две недели мы соберемся здесь же и решим окончательно. И обязательно проголосуем за решение. Постарайтесь подобрать более веские доводы и внятные аргументы, чем прозвучали сегодня. Возможно… только возможно!.. но мне этого очень бы хотелось, на следующем совещании нам удастся не только прийти к какому-то определенному решению, но и выработать какие-то рекомендации, как поступить… хотя бы в черновом варианте.

Несмотря на усталость, они вставали с просветленными лицами и как бы ощутившие прилив сил. Ничего не пришлось решать – это же как здорово, ни за что отвечать не надо – это же клево, ведь хватает и тех забот, что есть: кроме квартиры, дачи, неудачного аборта дочери, наркоманящего сына, жены-алкоголички и натянутых отношений с соседями, приходится еще и появляться на работе, что-то делать, присутствовать, разговаривать, улыбаться, жать руки, в то время как все мысли на том, как понадежнее освободить сына племянницы от службы в армии, спрятать концы от подчиненных, а то сразу обнаглеют и начнут требовать и для своих того же, как прикупить дачный участок соседа, на которого наехали не то бандиты, не то конкуренты, а то на ста сотках уже тесновато, арабских скакунов выгуливать негде…

Новодворский проплыл мимо, как огромный дирижабль, мне крепко пожал руку, лицо довольное, смайловое, сказал бодро:

– Мы их дожмем, господин президент!.. На следующем заседании примем решение, точно. Вы знаете, каким оно будет!

Каганов и Убийло шли последними, очень удачно, я сказал негромко:

– Кстати, Игорь Самойлович и Андрей Каземирович, задержитесь, пожалуйста. У меня к вам пара вопросов.

Новодворский оглянулся, подмигнул Каганову, не робей, Андрей, коров ведут, вышел, плотно закрыв за собой дверь. Я повел ладонью в сторону стола:

– Извините, что задерживаю. Всего на пару минут.

Они переглянулись, посерьезнели, я наблюдал, как они уселись на свои прежние места, покинул свое председательское кресло и пересел к ним, оказавшись напротив. Каганов пытливо смотрел мне в глаза, ощутил перемены, Убийло тоже подобрался, видит, что с меня как ветром сдуло демократическую расслабленность и вседозволенность.

Я в самом деле смотрел жестко, чувствуя в теле окаменение, а в ногах вроде бы вовсе кровь превратилась в смолу.

– Вы в меньшинстве, – сказал я сочувствующе, но тут же добавил, – однако ваша позиция… реалистичнее. Никому не хочется брать на себя ответственность, а нам, как и всем нормальным людям с нормальной психикой, тоже жаждется, чтобы неприятные вещи говорили другие… Мы пока еще заискиваем перед Западом, и вовсе не потому, что боимся, но… как бы сказать, вон Гусько все еще извиняется за попытку построения коммунизма, хотя козе понятно, не стесняться нужно, а гордиться!.. Нам хочется, чтобы Запад о нас говорил хорошо, вот и лепечем сами то, что приятно Западу, не считаясь, хорошо или плохо это в отношении России.

Каганов с каждым моим словом кивал, соглашаясь, а когда шея устала, голова ж что-то да весит, прервал чуточку нетерпеливо:

– Господин президент, мы это понимаем. Но иногда ситуация становится настолько хреновой, что уже не до поддакивания Западу.

Убийло добавил:

– Приходится и возражать, хотя бы вежливо.

– Или делать молча, – уточнил Каганов, – понимая, что именно эти действия Запад осудит… Так, господин президент?

Я ответил прямым взглядом:

– Так.

Они переглянулись, Убийло спросил с надеждой:

– Похоже, вы к чему-то склоняетесь?

Я ответил уклончиво:

– Положим, мы выберем вариант, который Западу очень не понравится. Скажем, начнем ограничивать права и свободы кобызов. Какие действия предпримет Запад, от слабых до самых крайних, в чем мы должны опередить, где нам нужно заранее переключиться на свои… гм, силы?..