Последние Каролинги – 2 - Навина Наталья - Страница 25

Под футляром лежал сложенный лист пергамента, исписанный сверху донизу. На сей раз это была латынь – настолько-то у Эда знаний хватало. Правда, прочитать, что там написано, он уже не мог. Но он и не пытался. Нахмурив брови, он разглядывал гербы, нарисованные в верхних углах пергамента. Герб слева – всадник на белом коне – не слишком его заинтересовал, а вот справа… старательно выписанные три лилии на синем щите… герб Нейстрии… и без черной полосы! Если б он только мог прочитать, что здесь написано…

Этим, однако ж, содержимое ларца не исчерпывалось, хотя любителю писаного слова делать здесь больше было нечего. На дне ларца лежало еще три предмета – один побольше, два поменьше. Эд вынул, даже схватил больший, потому что среди всего найденного им это была самая близкая ему и понятная вещь.

Рукоять меча.

Сам же клинок был косо обрублен почти у самой рукояти, и страшен, верно, был удар, рассекший закаленное железо – на такое способна лишь дамасская сталь, либо тяжелый топор-франциска. И нанесен был удар давно – обрубок клинка уже обильно тронула ржавчина. Но вот рукоять меча осталась цела, и по ней было видно, что некогда это оружие было достойно короля… или императора. Рукоять была окована листовым железом, оплетенным витыми серебряными захватами. Эфес венчала голова орла с рубиновыми глазами, а поперечные пластины рукояти, защищавшие руку, были сделаны в виде крыльев орла и украшены сапфирами. У основания же эфеса, там, где у орла – рукояти должно было быть сердце, был вделан простой необработанный камень. Точно булыжник или обломок каменной ограды. Но, судя по тому, на каком почетном месте он находился, для былого владельца меча этот булыжник представлялся дороже окружающих его золота и драгоценных камней. Должно быть, он почитал его реликвией необычайной ценности и святости. Что ж, какой бы силой ни обладала реликвия, клинка она не уберегла… Но, может быть, сила была именно в рукояти, а не в клинке? Ведь меч может быть выкован снова, второй же такой реликвии может и не быть?

Эд отложил рукоять и выложил на ладонь то, что еще оставалось на дне ларца. То, что он увидел, заставило его озадачиться еще больше, хотя, казалось бы, он должен быть к этому подготовлен.

Круглая печать с теми же тремя лилиями, перешедшими по праву наследования от Меровингов к Каролингам, от потомков Хлодвига – к потомкам Карла Великого. Теперь она, как говорят, перешла к придурочному Карлу, и Фульк утверждает, что, будучи опекуном слабого духом и телом наследника Каролингов, распоряжается ею, как единственный и законный канцлер Нейстрии. Значит, либо Фульк врет по обыкновению, либо одна из этих печатей – поддельная…

И, наконец, первый луч выползавшего из-за верхушек деревьев солнца ударил слепящим бликом по лежавшему на ладони Эда массивному золотому перстню. На овальной печатке довольно искусно было отображено лицо худого носатого человека в короне. Изображение окружала надпись, и, хотя все буквы в ней были перевернуты, Эд сумел ее прочитать – уж настолько-то его хромающей на обе ноги грамотности хватило, да и видел он уже раньше подобные перстни. Человек в короне прозывался Ludovicus imperator. Ни больше, ни меньше.

Еще того не легче! Помимо государственной печати Каролингов в ларце мельника Одвина покоилась еще и личная печать императора Людовика Благочестивого… который, между прочим, отдал Богу душу, когда Одвин был еще совсем зеленым юнцом… почти полсотни лет назад. Людовик Благочестивый… император, человек, которого, не будь прошлогодней исповеди Заячьей Губы, Эд называл бы своим дедом… но при чем здесь Одвин? Откуда в погребе деревенского мельника, будь он хоть десять раз колдун, имперские регалии? Вот она, тайна, которую чернокнижник скрывал от всех, от друга юности и (может быть, до поры до времени) от приемной дочери.

Впрочем, все это лишь подтверждало уже поселившиеся в душе Эда подозрения, что чернокнижник имел отношение к делам Каролингов, и на самом высоком уровне. Но вот какие? И почему перстень, печать и рукоять хранились вместе с халдейской книгой, которая принадлежала самому Одвину? Не нашел он ответа также и на вопрос, кем был Черный Гвидо. Хотя, скорее, нашел. Черный Гвидо не был самозванцем. Одвин не зря веровал в его права на престол – вот они, доказательства! А вот откуда они взялись… Быть может, это прояснится из грамоты с гербом Нейстрии. Во всяком случае, сидя здесь, на краю развороченного погреба при свете наступающего дня, он истины не узнает. Не докопается. Все, до чего можно было докопаться, он уже выкопал – в прямом смысле слова. Эд сложил все найденное обратно в ларец, ларец перевязал ремнем, поскольку крышка была отломана, и убрал его в седельную сумку. Перед уходом он, однако, снова прикрыл погреб крышкой и, как мог, закидал его землей и досками. Хотя ему ничего здесь больше не надо было, ему не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел тайник Одвина. И снова вспомнил он о потревоженной могиле, и на сей раз не стал гнать от себя эту мысль. Пора было ехать в лагерь. Но по пути он дал себе слово – по возвращении в Компендий непременно поговорить с Фортунатом. В конце концов, уклоняться от разговора со стариком – это уже похоже на трусость.

Мысль послать за Гислой подала королеве Нантосвельта. Она не слишком обожала сеньеру Верринскую, считая ее особой шумной, не в меру говорливой и грубоватой. В сущности, это была ревность, и Нантосвельта, как женщина умная, отдавала себе в этом отчет. Но, будучи не только умной женщиной, но матерью многочисленного семейства, Нантосвельта отнюдь не разделяла благодушного настроения королевы насчет будущих родов. Слишком быстро забыла королева пересуды служанок. Здоровье – это еще не все. Сулейману же Нантосвельта не доверяла. Не доверяла – и все. Когда придет время, рядом с королевой должна быть опытная женщина. А лучше – две.

Но, хотя жизнерадостность Гислы всегда благотворно влияла на королеву, она не решалась послать за ней, не посоветовавшись с мужем. Не напомнит ли ему встреча с Гислой о том недавнем потрясении, пережитом летом? (Она так и не осмелилась спросить Эда, откуда он узнал… может, от кого-то из давних участников той проклятой охоты? Или от уродов?) И к тому же, у Гислы была своя жизнь, своя семья, дети, муж…

Однако, когда вся суматоха, связанная с возвращением Эда, улеглась немного, она намекнула о своем желании повидать Гислу. Он это приветствовал.

– Поусть приезжает, – сказал он, – хоть во всей своей оравой. Развлечет тебя, а заодно и повидается с мужем, когда я вызову его с лотарингской границы.

– А я думала, он в Суассоне…

– Почему в Суассоне?

Она смутилась.

– Так просто… одна мысль зацепилась за другую…

Это была правда. Альберик Верринский был столь же предан Эду, как и Генрих Суассонский, поэтому ее сознание на мгновение объединило их в единый образ. Но герцог Суассонский уже два года в могиле… как она могла так ошибиться!

Однако взгляд Эда был внимателен и пристален.

– Правильно мысли зацепились, – сказал он. – Я мог бы и сам об этом подумать. Ты считаешь, он был бы хорошей заменой?

– Но у герцога Суассонского, насколько я помню, осталось двое детей?

– Несовершеннолетних. И согласно закону и праву я взял их под свою опеку. Так же, как и город Суассон. Герцогиню же я лишил вдовьей доли и выслал в Трис.

Теперь она следила за ходом его рассужений. Ради памяти Генриха Суассонского Эд применил к его вдове далеко не самое суровое наказание, хотя все указывало на ее участие в заговоре и покушении на жизнь короля – ведь она была родной сестрой Аолы Трисской. Ее не ждали ни костер, ни даже монастырская келья. Но во владениях покойного мужа ей было показываться запрещено, равно как и пользоваться доходами с них. Герцогом Суассонским стал старший сын покойного, тоже Генрих, которому было всего десять лет, а столь важный в военном, торговом и политическом отношении город, как Суассон (одно время он даже был столицей Западно-Франкского косударства) требовал суровой охраны и умелого хозяйствования.