Восточный конвой - Михайлов Владимир Дмитриевич - Страница 56

– Тогда поверьте мне на слово. Однако, как мне представляется, ваше предложение не исчерпывает всех возможностей?

– Ну, оно было сделано не всерьез, вы же понимаете. Разумеется, я сделаю все мыслимое, чтобы максимально приблизить вас к нужной позиции.

– Уж раз вы ставите передо мной такую задачу, вы просто обязаны это сделать. Я все-таки не заурядный наемник. Я вообще не наемник, если уж на то пошло.

– Да, это мне известно…

– Тогда давайте, наконец, поговорим всерьез.

– Пойдемте, пообедаем, – предложил старик. – У нас кормят не по технетскому меню, так что вы останетесь довольны. Там и побеседуем.

– Самое время, – согласился Милов. Замечание это, весьма возможно, одновременно относилось и к разговору, и к обеду, время которого, как казалось, наступило уже сто лет тому назад.

– Скажите, Орланз: а чем вызвано такое, я бы сказал, трогательное отношение к моей особе? И даже – если шире – вообще к России, которую здесь, как все мы знаем, не очень-то любят?

– Полагаю, вы задали вопрос всего лишь для препровождения времени. – Орланз несколько секунд смотрел на своего гостя – или теперь уже не гостя? – в упор. – Насколько я осведомлен о вас, все нужные для ответа знания у вас имеются в избытке. Я настолько уверен в этом, что даже не стану устраивать вам экзамен. Вместо этого расскажу о месте, куда вы попали и где останетесь очень недолго. Подразумевается, что вы, направляясь сюда, постарались узнать об этой стране не меньше хотя бы, чем знаем мы, живущие здесь люди. Человеки. Вы осведомлены, я полагаю, о наших проблемах – пусть и в общем виде. Так вот, для начала я познакомлю вас с нашим статусом – тех, кто продолжает оставаться здесь людьми. Технеты весьма практичны, пусть это и примитивный практицизм, но нередко именно такой бывает полезным. Каждый из нас пользуется благами жизни – а начинаются эти блага, как вы понимаете, не с кофе и сигар, но со степени свободы и независимости, какую вам предоставляют, – каждый из нас обладает этим в линейной зависимости от той пользы, которую он приносит технецийской системе. Что касается меня, могу сказать без ложной скромности: я приношу стране куда больше пользы, чем дюжина ее средних полноправных граждан – хотя полноправным я формально все же не являюсь, но мне на это наплевать, да и им, думаю, тоже.

– Что же, прекрасная позиция, – похвалил Милов.

– Вероятно, – продолжал со смешком старик, – собираясь сюда, вы постарались обновить свои знания по истории страны. Мы, люди, порой еще позволяем себе это, хотя технеты прекрасно обходятся без истории: так спокойнее. Так вот, если вы обращались к нашей истории…

– Не раз, – сказал Милов.

– То должны помнить, поскольку вы не так уж молоды, хотя далеко не так стары, как я – должны помнить, что до того, как технеты пришли к власти, мы были активным народом и, я бы сказал, неглупым; наши ученые (когда я говорю «наши» то имею в виду живших здесь независимо от их этнической принадлежности) были ничуть не хуже прочих, а в одной-другой области мы даже вели; не случайно ведь до самой идеи технецизма додумались именно здесь: для того, чтобы совершить эпохальную ошибку, нужен порой не меньший талант, чем для достижения эпохального блага.

– Однако технеты провозгласили, что они делают всё лучше, чем люди, – осторожно вставил Милов.

– Ну, сказать все можно… Вначале они, откровенно говоря, прекрасно копировали. Копировщики они и на самом деле недурные. Были. Но почему-то чем дальше, тем они копировали хуже. Не могли расширить рынок. Наоборот, стали терять клиентуру. Ведь в остальном мире люди не спят. Они конкурируют. Между собой, между странами, между компаниями… Но технетов настолько оглушила идея собственной независимости, что они буквально захлебнулись в ней. Независимость – весьма сильно действующее средство, к нему надо привыкать постепенно, а тут его сразу стали хлестать не стаканами – ведрами. Собственное достоинство должно основываться на фактах, а не на идеях; здесь же идея собственной исключительности возобладала над фактами – и получилась ерунда: если что и росло, то разве что самомнение, а реальная жизнь между тем затормаживалась…

– Но ведь технетам немногое нужно, – сказал Милов, как бы размышляя вслух.

– А вы знаете, чем технет отличается от человека? Нет, я говорю не о способе производства; я имею в виду его внутренний мир.

– Полагаю, что ощущаю это на собственной шкуре.

– Естественно, друг мой: с вами, насколько мне известно, работали – и весьма серьезно, даже перестарались немного. Но вы, я полагаю, сумели восстановиться? Во всяком случае, так можно заключить, наблюдая за вашим поведением. Да, так что там о внутреннем мире технетов?

– Им, похоже, не хватает кое-чего, присущего людям…

– Ну и что же? Допустим, у человека выпали зубы, и он не может заказать протезы; он остается без зубов – и вы думаете, что ему от этого легче, чем зубастому? Нет, ему значительно хуже. Хотя он может, конечно, похваляться тем, что совершенно не подвержен зубной боли и гарантирован от расходов на дантиста, зубную пасту и прочее. Нет, внутренний мир технета, по моим предположениям, от этих редукций страдает. Если вам внушили, что уже одна ваша принадлежность к технетам ставит вас выше всех остальных разумных существ на планете, то так ли уж важно, признают ли это все остальные? Все равно, вы самый великий. А что величие это ограничивается территорией площадью в пятак, их не волнует: они над этим просто не задумываются. Короче говоря, технеты, формируя свое общество, сделали ошибку, вряд ли меньшую, чем мы – позволив им это. Они всерьез поверили в то, что люди не могут и не должны быть ничем иным, как только сырьем для производства новых технетов, всего лишь. И в этом заблуждении зашли достаточно далеко. А главное – не скрывали этого от остального мира; впрочем, скрыть это было бы весьма затруднительно даже при всем желании. Безусловно, в этом мировоззрении – если можно так назвать сумму предрассудков и предубеждений – немалая вина и людей: они вели себя тут крайне легкомысленно даже при наличии явной опасности. Но люди могли себе это позволить, хотя, конечно, этого делать не следовало; могли, потому что в их распоряжении были – и есть – колоссальные ресурсы всего великого людского сообщества. И технетам по инерции казалось, что все это так и останется у них, даже если люди тут перестанут существовать. А у технетов нет ничего, их территория бесплодна. Вот в каком положении оказалась страна. Но мы – здешние люди – не перестали любить ее: мы все-таки родились здесь и прожили жизнь, значительную часть ее.

– Я, кажется, понял, – сказал Милов. – Вы пытаетесь снова научить их уважать людей? И для этого пробуете восстановить у них те качества и свойства, от которых они сами отказались? Хотя нет, – тут же опроверг он сам себя. – Тогда вы не находились бы в таком гарантированном уединении.

– Да разумеется нет, – отмахнулся Орланз. – Это их проблемы, и меня они совершенно не волнуют. Кроме того, таким делом можно было бы заниматься лишь с разрешения властей – а для властей это означало бы признать ошибку, которая легла в основу их общества. Нет, нет. Мы тут по совершенно другому поводу.

Он положил окурок сигары в пепельницу и взял другую. Раскуривание ее заняло с минуту.

– Так вот, – продолжил он затем, – в результате всех обстоятельств, мною уже упомянутых, страна стала медленно, но верно лишаться симпатий всех правительств и народов, которые с давних пор нам сочувствовали, потому что считали, что мы угнетены, порабощены, лишены всяческих прав и так далее. Вряд ли нужно вам объяснять, что на самом деле это по большей части не соответствовало действительности.

– Не нужно, – подтвердил Милов. – Я знаю это так же хорошо, как и вы.

– Знаю, разумеется. Но те, кто сочувствовал и еще сочувствует нам издалека, этого не знают и знать не хотят. Люди ведь верят в приятно, музыкально звучащие слова куда охотнее, чем в факты, которые очень часто дурно пахнут и весьма непривлекательно выглядят; тем более, что факты эти по большей части им недоступны.