Свет в окошке - Логинов Святослав Владимирович - Страница 46

– Они и на Цитадель ходили, давно уж. Я тогда чуть со страху второй раз концы не отдала. Выхаживала потом Илюшку. Единственный раз, когда он у меня деньги брал. А у меня самой денег шиш да маленько, ты меня уже почти не вспоминал, а другим я и вовсе была без надобности. Вот потому, когда объявили конкурс этот поганый, я минуты не колебалась. Шла и знала, что место получу. А что в постель с этой чуркой ложиться, так ты как раз в ту пору свою Любашу завёл, так что мне сам бог велел.

– Не надо…

– Почему же – не надо? Ты муж, имеешь право знать. А мне, ведь, и рассказать больше некому. Живу я с ним, мужчина видный, только зубы гнилые, изо рта у него воняет. Опять же, содержит меня за свой счёт, так что если тебе слово «шлюха» нежный слух режет, можешь звать меня содержанкой. А что, содержанка и есть, вот только содержание скудное, словно родной жене. В этом мужики все схожи, и этот тупее полена, а денежки держит крепко, зомбак чёртов!

– При твоей жизни и слова этого в русском языке не было.

– При жизни – не было, а сейчас – есть. Мертвецкое это слово, тут без него не обойтись.

– Перестань, – Илья Ильич наконец сумел придать голосу достаточно твёрдости. – Что я тебя, не знаю?.. Зачем ты юродствуешь?

– А что мне осталось делать? Раньше хоть надежда была, что не зря всё, а теперь – куда я?

– Бросай эту свою работу, Илюшка теперь пристроен, а нам с тобой много ли надо? Будем просто жить, как будто и не умирали…

– Нет уж. Не знаю как ты, а я давно умерла. И реанимировать меня не надо. Не нужно мне твоего благородства и всепрощения не нужно. Знаешь, как немцы говорят: «Где себе постелила, там и спи». Так что, пойду я. Прощай, муженёк. Не половинка ты, а ломоть отрезанный…

– Куда ты пойдёшь?

– А вот это тебя вовсе не касается. Полжизни ты без меня жил и ни разу не задался вопросом, куда я пошла… Живи ещё сто лет, или сколько у тебя получится. И я тоже буду жить, как получится. Домой я пойду. Есть у человека такое понятие – дом. Это не крыша над головой, а место, где ты у себя. Вот туда и пойду.

С прошлой жизни знакомая дверь захлопнулась, щёлкнув замком, Людмила торопливо сбежала вниз, словно боялась, что Илья догонит её, но Илья не стал её догонять, замок не щёлкнул вторично, наверху было тихо.

Городской транспорт в городе существует больше для порядка и в угоду ностальгии. Кому торопиться некуда – ходят пешком, благо что ноги не болят. Остальные – тоже ходят пешком, но за деньги, пользуясь тем, что в нихиле нет ни пространства, ни расстояний, и откуда угодно куда угодно можно дойти за десять минут, если, конечно, не станет поперёк пути забор, созданный чужими мнемонами. Забор называется изысканно-красиво: Цитадель. Туда и направилась Людмила.

Дурни полагают, что Цитадель это бесконечная вереница дворцов, где в неге и праздности великие покойники вкушают заработанное блаженство. А там куда больше обычных домов, ибо каждый старается продлить ту жизнь, к которой привык и где чувствовал себя если не счастливо, то хотя бы комфортно. Конечно, есть и дворцы: череда однообразных Людовиков, различаемых лишь стилями мебели, проживает среди потрёпанной пышности, содержа остатки двора, министров и прочую шушеру, которые без сюзерена давно стали бы полуразвоплотившимися призраками. Да и сами короли существуют большей частью благодаря неунывающему гению Александра Дюма. Вот папаша Дюма тот и впрямь живёт во дворце, ибо любил и любит роскошь и хотя бы после смерти может позволить себе исполнение чуть ли не любой прихоти.

Но порой встречаются в Цитадели такие норы, что оторопь берёт: как могут люди жить в подобном хлеву? И больше всего таких нор в стороне от основных поселений, там где обитают зомбаки.

Полуземлянка-полуизба из небрежно отёсанных брёвен, низкая и закопчённая внутри: именно в такой согласился жить альпийский предок и за право слезить глаза возле открытого очага, щедро отсыпал строителям мелких поминальничков, которые рекой потекли ему, когда восторженные газеты всех стран завопили о сенсационной находке в глубине ледника. Сейчас, когда шума в прессе уже нет, лямишки капали неторопливо, лишь от посетителей музея, где были выставлены вещи найденного покойника. Но и этих копеечек хватало на поддержание дома, на еду, за которую приходилось платить втридорога, ибо сам альпийский предок ни приготовить ничего не мог, ни поесть толком. Хватало и на женщину. На неё…

Людмила солгала, сказав, что зомбак крепко держится за свои копейки. Другим и впрямь не давалось ничего, но перед ней альпиец с кретиническим радушием развязывал кошель, позволяя брать сколько угодно. Видимо так было при жизни, с давно сгинувшей супругой, которую напоминала Людмила, так стало и теперь, когда злой случай воскресил бледную пародию на человека.

Шестьдесят лямишек Людмила ежедневно отдавала охранникам, прочее оставалось ей. Не так это было и много, в иные дни десяток монеток, не больше, так что не хватало даже на содержание кормильца. Зато в сезон, когда наезжали в Швейцарию туристы, порой набегало и по мнемону.

На себя Людмила почти ничего не тратила, иной раз неделями крошки не брала в рот, благо что голодная смерть тут никому не грозит, только от ванны не могла отказаться, бегала туда дважды в день, словно отмыться от чего-то старалась. Смешно конечно, что рядом с первобытным жилищем приткнулась облицованная кафелем ванная комната, но Людмилу подобная эклектика не возмущала. Имеет она право хоть на что-то? И без того всю жизнь положила на других. И всё зря…

Те деньги, что оставались, небольшие, но всё-таки деньги, она никуда не тратила, сохраняя на чёрный день. Для сына, которому теперь ничего не нужно, ему свои копейки капают. Кап, кап, капейка за капейкой… И здесь она оказалась ненужной… никому.

Илья-то не попенял, деликатным прикинулся. Но и доброго человеческого слова от него не дождаться. Ничего, выветрится из него жилой дух, начнут забывать, развоплощение замаячит – придёт, будет лямишку вымаливать… – подумала она и тут же поняла: не придёт. Гибнуть будет, а о ней не вспомнит, и помощи станет искать где угодно, но не у неё.

Зомбак привычно ходил из угла в угол, широко размахивая рукой, гордо оглядывал самого себя. Был он в кожаных подбитых мохом штанах и таких же сапогах. Видать и в древние времена пушнина не всякому была по карману, и беднота утеплялась мохом. Не помогла моховая подкладка альпийцу, замёрз в горах… Шубейка, которая не уберегла от ледяной могилы, валялась поперёк постели, а иной одежды у альпийца не водилось, так что целыми днями он расхаживал демонстрируя мускулистый и совершенно не волосатый торс. Странно, вроде бы дикарь, должен быть в шерсти, а он человек как человек, только ноги кривые от детского рахита и зубов, считай, почти нет. По здешним местам подобные недостатки легко исправимы, но ему ничего такого не нужно, и без того сам себе он нравится необычайно. Особенно татуировка на правом боку: скачущая лошадь. У лошади этой шесть ног, но две лишних непременно прикрыты рукой. И если идти, размахивая руками, то кажется, что лошадь и впрямь скачет. Этакий кинематограф каменного века. Время от времени нечто подобное входит в моду среди живых, тогда люди вспоминают про альпийскую мумию, и Людмиле перепадает чуть больше деньжат.