Микрокосм - Логинов Святослав Владимирович - Страница 2

К ломкому химическому стеклу Пьер относился благоговейней, чем к святым дарам, а Стефана почитал за природного своего господина. Однажды, когда в пылу полемики Мельхиор Ратинус допустил не вполне корректное высказывание, обозвав Стефана безмозглой скотиной, Пьер, как оказалось, притаившийся за креслами, выскочил оттуда и молча вцепился в обидчика. Оторвать его от жертвы удалось лишь с большим трудом, и с тех пор Трефуль не позволял Пьеру присутствовать в зале во время четверговых собеседований.

Придя к Трефулю во второй четверг марта, Мельхиор Ратинус обнаружил в лаборатории изрядные новшества. Самый зал, казалось, разросся в размерах от неожиданной чистоты и порядка. Все малые печурки, керотакисы, горшки для кальцинации и пробирные тигли куда-то делись, зато немало появилось приборов из прозрачного, непомутневшего ещё стекла – признак, указывающий, что совсем недавно ловкий стеклодув произвёл эти причудливой формы склянки.

– Стефан! – воскликнул Ратинус. – Ты нашёл путь?

– Нашёл, – сказал Стефан. – Садись, Мельхиор. Вот твоё кресло, вот вино, вот сахар.

– Ты открыл его сам или всё же отыскал в книгах? В чём он заключается? Не бойся, я стар, толст и ленив, я не украду твоего секрета. Но я любопытен, Стефан! Отвечай скорее, иначе моя селезёнка лопнет от нетерпения.

– Чем совершеннее вещь, тем ближе она к совершенству, – задумчиво произнёс Трефуль. – Не так ли?

– Истинно так! – подхватил Ратинус. – Стефан, ты великий софист!

– Безупречный гомункулус, – мерно продолжал Трефуль, – должен быть составлен из самых чистых, самых благородных и совершенных сущностей, взять которые можно лишь из того, что и так совершенно. Глядя на три царства природы: минеральное, прозябающее и животное, видим, что последующие из них благороднее, а значит, и чище предыдущих…

– Твоё утверждение легко оспорить, – вставил Мельхиор, – однако большинство писателей согласно с таким мнением, ведь именно в этом порядке творил господь, а никто в работе не переходит от более совершенного изделия к менее совершенному.

– Венцом же творение справедливо почитается человек, значит, именно из него можно извлечь нужные в работе чистейшие эссенции.

– Мысль старая, как сама алхимия, – заключил Ратинус.

– Но из её делали неверные выводы! – возвысил голос Трефуль. – Невежды вываривали элексир из урины, ковыряли живую серу в ушах и извлекали философскую ртуть из выделений носа. А ведь это всё отбросы, то нечистое, что уходит из тела! Чистое остаётся. Вот где путь! Гомункулус может быть получен только из человека, не от ветра, вод и камней, а от мяса, хрящей и крови!

– Это похоже на правду, – признал Ратинус. – Хотя, по моему разумению, для подобных целей больше подходит женская плоть, поскольку именно женщина была сотворена последней, а значит, более чистой, причём сотворена не из земли, а из уже очищенного материала – ребра мужчины. Остальное возражений не вызывает. Я поздравляю тебя!

– Ты ничего не понял! – простонал Стефан. – Я не нашёл путь, я потерял его! Чтобы создать гомункулуса, надо убить человека!

Слово «лаборатория» означает место, где работают. И как бы ни были обширны залы, темны и прохладны погреба, хитро устроены отражательные и воздушные печи, всё это нельзя назвать лабораторией, пока не одушевил их вдохновенный труд алхимика.

Стефан Трефуль сидел один, оглядывая непривычно чистую комнату. С утра он приказал навести здесь порядок, и вот инструменты до блеска начищены золой, посуда перемыта и разложена по высоким полкам, пережжённые в прах куски металла, осколки стекла, иной мусор – выметены. Кристина, весело напевая, обмела покрытые жирной копотью лохмотья паутины, вытерла пыль, и теперь Стефан не узнавал комнаты, в которой провёл годы.

Посреди зала в центральном анаторе с трудом помещается небывало огромный аламбик, многогорлый, толстостенный, с великими муками выдутый враз пятью ремесленниками по заказу Стефана. Такая махина может послужить яйцом философов, но она пуста и чиста немыслимой звенящей чистотой. Стефану Трефулю нечего положить туда – микрокосм происходит лишь от недоступных прозрачнейших эссенций, очищенных человеческим телом.

Туго натянут жёлтый шёлк на фильтрах, вертушка карусели, ускоряющей седиментацию, смазана маслом и тускло блестит, промытые бычачьи пузыри ожидают веществ для тонкого растворения. А посреди стола тяжко стоит огромная ступа, вырезанная из цельного агата. Всё готово и ждёт только прихода демиурга. Но демиург не придёт, поскольку, прежде чем микрокосм сможет появиться в яйце, надо бросить под каменный пест живого человека.

Дверь, тонко скрипнув, приотворилась. В комнату скользнула Кристина.

– Почему ты здесь? – удивился Трефуль. – Тебе давно пора быть дома. Рассуди, что подумают люди, и что скажет твоя мать?

– Мастер, – серьёзно сказала Кристина, – что могут говорить о дочери акушерки? А матери скорее всего тоже нет сейчас дома.

– Ты же знаешь, – промолвил Трефуль, – что я забочусь о твоей судьбе. Ты моя племянница и, когда захочешь, сможешь составить замечательную партию…

«Жаль, что Пьер так молод, – подумал он, – будь иначе, мне не пришлось бы беспокоиться сейчас о неведомых воздыхателях».

– Я не хочу замуж, – сказала Кристина. – Вы же сами не женились, ибо посвятили себя науке, а я хотела бы и дальше учиться у вас, если это возможно.

– На такое возражение должно ответить, – произнёс Трефуль традиционную фразу учёного диспута, – что целибат не в обычае у алхимиков. Я холост, поскольку мне доверена кафедра в университете, а женатый профессор смешон и потому не может учить. Что же касается алхимиков, подлежащих слабому полу, то и Мария Коптская, прославившая нашу науку изобретением водяной бани, и Брунгильда – учёный автор «Лёгкой милосердной химии», и многие другие были верными жёнами и матерями счастливых семейств. Так что нет беды в том, что когда-нибудь тебе придётся выходить замуж. Я же хотел бы лишь одного: не потерять тебя, отдав мужу.

Трефуль замолчал, а потом добавил:

– Это и был тот вопрос, ради которого ты прибежала сюда ночью?