Жестяной бор - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 21

– Закурить не будет? – спросил полицейский хрипло.

– Бросил, – сказал Андрис.

– Некстати, – сказал полицейский. – Ну и вмазал ты! Где так научился?

– Да мы с тобой, можно сказать, коллеги. Я только – бывший. По ранению.

– А-а. То-то я смотрю, ты с вонючками, как с собственным хвостом, обращаешься. Вон шеф идет.

По мосту размашисто шагал Присяжни. Он был в гражданском – видимо, не успел переодеться. От множества фар и прожекторов резало глаза. Андрис посмотрел вниз. На песке валялись в беспорядке шевелящиеся и неподвижные тела, отбрасывая множественные резкие тени. Острые лучи шарили по опушке леса, глубоко проникая между тонкими стволами. Присяжни подошел, полицейский встал и собрался рапортовать.

– Не надо, Роман, – сказал Присяжни. – Вижу.

– Опять ночь не спать? – спросил Андрис.

Присяжни посмотрел вниз и только сейчас увидел его.

– Не город, а хрен знает что… – сказал он.

– Из-за чего все? – спросил Андрис.

– Так мне уже и доложили, – раздраженно сказал Присяжни. – Будем делать психиатрическую экспертизу. Некоторые до сих пор не в себе. А которые в себе, те ни черта не помнят. Похоже, распылили там что-то.

– О, господи, – сказал Андрис. – Это-то еще зачем?

– Развлекаются так. У нас тут, видишь, кто как может, тот так и развлекается. Одни под музыку яйцами трясут… – он оборвал себя. – Ладно. Я пошел вниз. Поезжай домой, я тебе утром позвоню. Роман, довези его.

– Хорошо, шеф, – сказал полицейский.

– Да, Виктор, – сказал Андрис. – Мне завтра понадобится броневик и ствола два-три в охрану. Дашь?

– Днем?

– Днем.

– Дам. Для этих, как их там?..

– Именно.

– Хорошо. В общем, утром договоримся, когда и куда. Пока. Я пошел.

– Пока, Виктор.

– Поехали? – спросил полицейский. Он был доволен, что уезжает отсюда.

– Да, – сказал Андрис. – Поехали.

Он сел рядом с ним и назвал адрес.

Казалось, ночь никогда не кончится. Андрис вставал, ходил по комнатам, опять ложился, ворочался – постель была горячая и душная, – вскакивал, прижимался лбом к стеклу, открывал окно и по пояс высовывался в ночь, в прохладу и сырость – не помогало. Иногда он проваливался в судорожный полубег-полусон; он мчался по каким-то узким проходам, дворам, коридорам, становилось все уже, уже, уже – он вздрагивал и просыпался. Все еще была ночь. Уже серело за окном, когда он вдруг уснул по-настоящему. Его несло течением, и было совсем легко, легко и прохладно. Песчаный берег был рядом, на берегу стоял огромный розовый лев и провожал его рассеянным взглядом. Потом мягкой волной его вынесло на голый остров, он встал и побрел, идти было так же легко, как и плыть. На острове лежали выбеленные солнцем и ветром ободранные стволы деревьев. Между стволами тут и там ходили люди, но это его не касалось. Люди здесь ходили голые, он посмотрел на себя и увидел, что он тоже голый. Теперь надо было найти вход в пещеру. Вход напоминал спуск в подземный переход, и Андрис, помешкав, стал медленно спускаться по светящимся щербатым ступеням. Дальше его вела светящаяся полоса под ногами. В конце полосы лежал скелет Минотавра. Кто-то очень давно спускался сюда и убил его. Андрис потоптался у скелета. Все теряло смысл. Почему-то очень не хотелось поворачиваться к скелету спиной. Вдруг зазвонил телефон. Телефон стоял на светящейся полосе. Андрис шагнул назад и присел, не теряя скелет из виду, – и понял, почувствовал, что тот наблюдает за ним чем-то, притаившимся глубоко в пустоте глазниц. Андрис шарил рукой, но телефон будто испарился. Вдруг рядом оказалась Марина. Она тоже была голая, и, хоть это здесь ничего не значило, Андрис стал смотреть на нее. Она подала ему трубку и улыбнулась – улыбка была ужасная – как из бумажного пепла, тут же рассыпалась и опала, и под улыбкой не оказалось ничего; в трубке слышалось многоголосое гудение, будто ехала колонна машин с включенными клаксонами – хоронили шофера? – и вдруг из этого гудения голос генерала сказал: «Уже ничего не изменишь…» Скелет стал приподниматься, опираясь конечностями о землю, но Марина взяла в руки магнитофон – длинный, красный, напоминающий увеличенную телефонную трубку, – включила его и резко усилила звук. Это была та же самая мелодия, что и на мосту: нервная, заунывная, как гудение ветра в проводах, пробиваемая насквозь долгими гудящими ударами огромного барабана – и с каждым ударом скелет рассыпался, и косточки его и осколки костей ползли, судорожно и торопливо лезли в какие-то норы, зарывались в песок. У Марины опять было ее лицо, но с непонятным чужим выражением. «Потанцуем?» – спросила она. «Сейчас ведь не танцуют», – сказал Андрис. «Под эту музыку можно», – сказала Марина, подошла к нему и положила свободную руку ему на плечо. Он обнял ее за талию и за плечи, и они медленно закружились в танце. Он невыносимо остро чувствовал ее тело. «Как называется танец?» – спросил он и задохнулся. «Последний вальс», – сказала она странным голосом, откинула голову и посмотрела на него. У нее опять было чужое лицо: в черных очках и с черными губами. «Почему последний?» – спросил Андрис. «Потому что после него уже ничего не будет». Становилось жарко. Что-то сгорало внутри. «Хочешь?» – спросила она. Опять зазвонил телефон. «Не бери, – сказала она, – нельзя же все сразу…»

Андрис посмотрел на часы: была уже половина девятого. Будильник стоял на восемь. Не услышал. Он схватил трубку. Присяжни. Андрис слушал, что он говорит, и медленно выплывал из сна. Сегодня ночью директор института биофизики, действительный член Академии и прочее, и прочее… профессор Василе Радулеску покончил с собой, приняв смертельную дозу альверона…

– Не мельтеши, – сказал Андрис, и Присяжни послушно и поспешно сел на круглый мягкий стул, сел боком, опираясь мокрой подмышкой о спинку, и свободной рукой взял со стола банку пива.

– Будешь? – предложил он Андрису. – Еще холодное.

– Тебя выпрут когда-нибудь, – сказал Андрис. – За пьянку на рабочем месте.

– Не выпрут, – сказал Присяжни. – Все знают, что я пью пиво каждый день. И целый день. Сам полицей-президент знает. Если бы не пил, давно бы концы отдал. Какой-нибудь инфаркт – и ага. А так – пропотеешь, и все.