Тепло и свет - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 3

– Но откуда взяться ненависти? Вы сами говорите; тепло, сытость.

– И безделье, добавьте. Кажется, здесь ничто не может вырасти, кроме равнодушия… хотя и равнодушие страшно даже само по себе, а еще страшнее в соединении… Простите, я говорю слишком банальные вещи – дурацкая поповская привычка изрекать значительным тоном прописные истины, – так вот, о ненависти: как вы понимаете, людей объединяет немногое: или стремление защититься от опасности, или совместный труд. Третьего не дано. Когда же обе эти опоры выбиты, человек повисает над той бездной – помните, я говорил? И начинает проваливаться в нее. И падение это воспринимает как опасность, а как еще человек может отреагировать на опасность, если не ненавистью? Никак. Не приспособлен. И обращает эту ненависть против ближних своих – за неимением иных объектов приложения… Иногда мне становится так страшно, что хочется умереть тут же, на месте. Наш дорогой Художник два раза говорил при мне фразу: «У нас нет будущего». Если он убежден в этом, то я ему завидую. Но, скорее всего, он, как и я, просто боится поднять глаза и взглянуть будущему в лицо.

– Не представляю, как вы еще держитесь, – сказал Мастер. – Будь у меня такие мысли, я бы давно отобрал у Полковника пистолет и застрелился.

– У Полковника невозможно отобрать пистолет, – сказал Пастор. – Это его инструмент власти.

– Интересно, зачем ему власть?

– Видите ли, Полковник не меньше нашего обеспокоен современным положением дел. И намерен всерьез взяться за устройство дальнейшего бытия.

– Взяв за образец казарму?

– А что же еще?

Они помолчали, потом Мастер сказал:

– Знаете, я, наверное, начну отсюда. Сделаю фонтан, качели. Сделаю дерево – когда еще вырастут настоящие! – и посажу на него медведя. И пусть он рассказывает сказки. А?

Пастор огляделся по сторонам, покивал головой, грустно улыбнулся.

– Через десять лет нынешние дети подрастут, – сказал он, – и расхотят слушать наши сказки. А других не будет.

– Других сказок?

– Других детей…

Дорогая моя, давайте пока оставим их: моего наивного Кукольного Мастера и моего смертельно уставшего душой Пастора, тем более что они встречаются часто, а разговоры их настолько же бесконечны, насколько бесплодны. Кстати, не знаю, как Вас, а меня наивность Мастера, взрослого и умного мужчины, поначалу раздражала, пока я не понял, что принимаю за наивность нечто совсем иное…

Вот Полковник – тот наивностью не страдал. Его апартаменты были роскошны и одновременно уютны. И сам он удивительно вписывался в них – и в парадной форме с орденами, галунами и аксельбантами, и, тем более, сейчас: чуть-чуть разморенный после сауны, в мягком восточном халате и с рюмкой коллекционного коньяка из неприкосновенного запаса. Оттуда же были и деликатесы, приятно разнообразившие его стол. Но не следует думать, что Полковник как-то неверно понимал слово «неприкосновенный». Наоборот, он понимал все как надо и готов был отстаивать эту неприкосновенность с оружием в руках.

Итак, в эту минуту Полковник беседовал с Клерком. Полковник был очень демократичен и терпел, что Клерк сидит, в то время как он сам расхаживает по комнате. Расхаживал же он потому, что его донимал застарелый геморрой. Клерк же, в свою очередь, поддерживал беседу, в нужных местах поддакивал, но внимание сконцентрировал на водке и консервированной копченой лососине.

– Пришла пора принимать решительные меры, – мягким баритоном, который всегда появлялся у него на фоне коньяка, вещал Полковник. – Мы запустили ситуацию почти до полной потери контроля. Еще немного, и все пойдет к чертям в пекло. Я даже не говорю о дисциплине, о субординации – но хоть страх-то должен быть! Нет, уже и страха нет! И ладно бы молодежь подумать, почтенные отцы семейств, опора, можно сказать, порядка, смотрят на тебя, как на моль! С этим надо кончать. С сегодняшнего дня ввожу утреннюю и вечернюю поверку, строевую подготовку и пайки. Не хотят добром – насильно! Как вы считаете?

– Вполне с вами согласен.

– И с развратом пора кончать! Что это – уже и ни семей, ни домашнего очага, а так, кто с кем хочет. Как кошки, ей-богу. Завтра же разведу всех по семьям и разврат запрещу. И этих… абортников… изолировать надо. Выселить в отдельную пещеру и караул приставить. Заболел кто – пусть лечат. Контролировать. А аборты чтоб не смели. Забеременела – рожай! Забеременела – рожай! Презервативы изъять и сжечь! На костре! Нечего, понимаешь…

– Дети – наше будущее, – поддакнул Клерк.

– Верно мыслишь. Наливай себе еще. А чтоб дисциплину поддерживать, введем пайки. Эта анархия нынешняя отчего? Жратва легко достается. А вот если за эту жратву служить придется, сразу власть полюбишь. Как говорят в народе: лижи ту руку, которая тебя кормит. Ха-ха! Главное сейчас добиться единства нации, а каким путем – это уже наше дело. И мы его добьемся! И тогда мы сможем смело смотреть в будущее!

– Конечно, добьемся, – сказал Клерк. – И сможем смело смотреть.

– Прямо с утра и начнем, – сказал Полковник. – Прозит!

А Принцесса в это время спала и видела во сне зеленоватую прозрачную толщу воды, и внизу вода темнела, становилась холодной и неподвижной, а вверху дробилась солнечными бликами, и тоненькие лучи проникали сюда, к ней, лучи можно было потрогать, и они звенели, как ножки хрустальных бокалов, и смешные разноцветные рыбы бродили между лучами, натыкаясь на них или задевая их хвостами, а потом и само солнце село в воду и стало тонуть, остывая, вот оно стало гладким и тускло-красным, как медное зеркало, и в этом зеркале Принцесса, подплыв, увидела себя, только это была не совсем она, потому, что волосы, лицо, руки и грудь были ее, а ниже пояса шла зеленоватая, цвета воды, чешуя, и вместо ног был рыбий хвост; Принцессу это удивило, но не испугало, потому что и солнце, и хвост сделал Мастер, а Мастер не умел делать ничего такого, что может напугать; потом ей пришло в голову, что он тоже должен быть где-то здесь, чтобы как обычно, полюбоваться на свою работу, и что сейчас он видит ее нагую, и это вдруг оказалось совсем не стыдно и не страшно…

Художник, пьяный, как всегда, мелом рисовал на стене шарж на Полковника. Когда шарж был готов, Художник отошел на несколько метров, прицелился и запустил в Полковника мелком. Мелок раздробился, и под глазом у Полковника образовалась бородавка. От полноты чувств Художник плюнул на пол, попытался растереть, но зашатался и едва не упал. Случившаяся поблизости Физик подхватила его, вернула в вертикальное положение, взяла под руку и увела к себе.

Так закончился Последний День, В Который Ничего Не Произошло.

Там наступила ночь, погасли дневные лампы, и Ковчег уснул. А здесь уже восходит солнце, и я не заметил, что просидел всю ночь. Не такое простое это занятие – рассказывать сказки.

До свидания, Оля. Я обязательно продолжу эту историю.

17.04.84.