Тепло и свет - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 2

Клерк – самый обычный клерк, ничем не выделялся среди себе подобных. В последнее время прибился к Полковнику.

И еще сто тридцать два человека, мужчин и женщин всех классов и сословий, волею судеб попавших в Ковчег и оставшихся жить. Оставшихся жить, чтобы продолжить род людской – потом, через сто поколений, их потомки должны будут выйти на поверхность и возродить освободившуюся ото льда планету. Так это задумано.

Ну вот, дорогая, декорации расставлены, с действующими лицами Вы познакомились, занавеса в этом театре нет, можно начинать спектакль… Да, совсем забыл обозначить жанр. Но тут возникают сложности. Что это – трагедия? Безусловно, ведь главных героев ждет смерть. Но можно сказать, что это комедия – потому что конец счастливый. Или мелодрама – любовные треугольники, сильные страсти, а чего стоит сцена смерти главного героя на руках возлюбленной? Или фарс – потому что, по сути, на каждое лицо надета маска? Не знаю. Не берусь судить. Просто все так и было.

Представьте себе: огромное помещение, такое огромное, что не видно стен, и луч света, падающий с потолка, освещает Кукольного Мастера.

Кукольный Мастер заканчивал радугу. Радуга была давнишней его придумкой, но только сейчас до нее дошла очередь. Надо было научить петь плюшевого кота, хорошо отрегулировать механического слугу Принцессы, доделать, наконец, клоуна… Но вот и радуга, можно сказать, готова. Потом все это оформить поприличнее, а пока надо попробовать, как она работает..

Мастер положил на пол два медных зеркальца, соединенных проводами с плоской коробочкой, и замкнул цепь. Не сразу, секунд через тридцать Мастеру они показались очень длинными – в воздухе, опираясь на зеркала, появилась радуга, сначала бледно-сиреневая, мерцающая, как лампа холодного света, потом проступили цвета, налились – и перед Мастером, чуть покачиваясь, заиграла настоящая, свежая и яркая, как после короткой грозы, радуга. Что с того, что под ней можно было пройти, пригнувшись, и потрогать ее рукой? Радуга была настоящая…

– Сын мой! – воскликнул подошедший Пастор. – Неужели и это сделали вы? Невероятно! Таким чудом мог бы гордиться сам Христос! Нет, вы сами не понимаете… А лет триста назад вас обязательно сожгли бы на костре.

– Вряд ли, – усмехнулся Мастер. – Лет триста назад я и не мог бы соорудить ничего такого.

– Не скажите, – возразил Пастор. – Вы гений, а гений в любую эпоху найдет себе материал для творчества. И в любую эпоху он представляет опасность для сложившегося положения вещей… Полковник на вас еще косо не смотрит?

– Полковник? У нас с ним вполне приличные отношения… И потом какой я вам гений? Я мастер – но не больше.

– Вы слишком добры, чтобы быть только мастером… Ладно, не будем об этом. Скажите, вы не думаете, что эта игрушка будет в тягость Принцессе?

– В тягость? Вы имеете в виду воспоминания?

– Конечно.

– Может быть – на первых порах. Потом это пройдет. У меня, например, почти прошло. А потом… Ведь на настоящую рассчитывать не приходится. А из ее предков один, например, предпочел заводного соловья живому – помните эту историю?

– Помню. Но там же речь шла о китайском императоре?

– Совершенно верно. Это ее пра-пра-пра-дядя по материнской линии.

– Забавно, я и не знал.

– Я тоже узнал недавно… А еще эта игрушка для того, чтобы не забывать, что нас ждет в конце пути.

– Иногда я думаю, – сказал Пастор, – каким благом было бы забвение всего, что было. А иногда – пугаюсь, что мы действительно все забудем и наделаем прежних ошибок – если это были ошибки… Скажите, Мастер, а вам не хочется создать мир?

– Кукольный мир? Зачем?

– Хотя бы для того, чтобы не забывать о настоящем… то есть прошлом мире.

– Создать этот мир еще раз?… Нет, не хочется.

– А новый?

– Для этого нужна мудрость целого мира. А в одиночку… Сколько их уже было, этих попыток создать новый мир.

– Если бы не эти попытки, человечество все еще жило бы в пещерах и питалось корешками.

– Человечество и так сидит в пещере и питается собственным дерьмом.

– Я вижу, вы при случае могли бы быть беспощадным, Мастер.

– Пока еще не пробовал, не было нужды… С куклами в этом отношении легко. Надо просто вкладывать в них побольше души, и все будет в порядке.

– Так ведь и с людьми точно так же…

– Возможно, – вздохнул Мастер.

Радуга продолжала сиять в двух шагах от них, а дальше была скалистая стена, уходящая вверх, во мрак, у стены – строительные механизмы, к которым давно никто не притрагивался, а в самой стене – черный провал коридора.

– Может быть, – подумал вслух Мастер, – имеет смысл как-то украсить это все? Я смогу. Подвесить вверху солнце, луну и звезды, понаделать механических птах, разрисовать стены… деревья вот подрастут, траву посеем… Надо только всем взяться.

Пастор сосредоточенно молчал и, кажется, не слышал Мастера.

– Ненависть, – сказал он, наконец. – Ненависть и насилие. Они так вросли в нас… Да что говорить – во все времена ненависть и насилие были первыми помощниками в борьбе за выживание. Еще со времен обезьян. Вообще в нас слишком много осталось от обезьян и слишком мало привнеслось человеческого – до отчаянья мало. Стадность наша, наше слепое повиновение вожаку, который распоряжается пищей… Когда-то это было необходимо – или неизбежно. И вдруг все нарушилось: стадо стало ненужным, нам никто не угрожает; пищи вдоволь, причем даром, без труда. Что касается размножения, то тут природа, конечно, имеет в запасе сладкий пряник, но впервой ли нам обманывать природу? В прошлом году родилось трое детей, в этом – один… Мы стали не нужны друг другу. Мы можем прекрасно существовать по отдельности – и из-за этого-то благополучно вымрем… Вы говорите: взяться всем вместе. Попробуйте предложить это кому-нибудь. Вас поднимут на смех —если не изобьют. Вы просто не можете представить, что делается кругом. Ненависть… Знаете, последнее время я перестаю восхищаться мудростью, проявленной богом в этой истории с Адамом и Евой; он не просто изгнал их из рая, где они стремительно деградировали бы, он еще и обрек их на труд…

– Но ведь и я предлагаю трудиться!

– Вы ничего не понимаете, сын мой. Труд должен быть необходим только тогда он в радость. А труд от нечего делать… Вам хорошо, вы творите. Вы способны творить, и кто знает, что это: редкий ли дар, воспитание ли – или, может быть, дар, проявившийся вопреки воспитанию? Может быть, вас дурно воспитали? А других воспитали хорошо, творить они, правда, не могут, зато могут стоять у конвейера, или разносить почту, или считать чужие деньги, или свои… Вас-то ведь не заставишь, а? Воспитание плохое. Но так оказалось, что за всю жизнь они не научились ничему больше, кроме как своему делу. Труд же свой все они рассматривали как тяжкое бремя, и вот теперь они стряхнули его. И в душах их отверзлась черная бездна, которую им нечем заполнить… Когда-то они трудились для того, чтобы жить в тепле и сытости. Тепло и сытость они получили.

– Вы хотите сказать, что человеку больше ничего не нужно?

– В сущности, ничего.

– Вы просто клевещете на людей.

– Ну что вы! Наоборот… Впрочем, не стоит об этом.

– Жаль. Мы часто с вами беседуем, но всегда чего-то недоговариваем.

– Простите меня. Просто я уже старый человек, и у меня масса предрассудков, в том числе самых распространенных. Например, если чего-нибудь не называть вслух, то этого как будто бы и нет. Причем такого мнения придерживаются не только частные лица. Сами понимаете, время такое.

– Не понимаю. Я, как правило, все говорю вслух.

– Вам проще. Вы молоды, и потом… не обижайтесь, ладно?… Вы ведь почти не общаетесь с людьми. Все куклы…

– Вы хотите сказать, что я много не понимаю? Или просто не вижу? А впрочем, вы правы. Я действительно многого не вижу и многого не понимаю. Вы говорили о ненависти…

– Именно. Это не дает мне покоя. Она пока еще всем не видна, эта ненависть, но она есть, и она зреет. И мне страшно подумать, что будет здесь завтра или послезавтра. Или через месяц.