Мумия - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 3

– В трамвае слышал, – сказал Венька. – Два старика поругались, один другому это и сказал.

– Ах, чего только не говорят люди в ссоре! – вздохнула тетка. – Никогда не ругайтесь, дети. А вам, учительница, я советую уделить особое внимание этому мальчику. Может быть, имеет смысл показать его хорошему врачу…

Класс поднялся на второй этаж. У двустворчатой двери, обитой синей кожей с вытесненными на ней пяти-, шести– и семиконечными звездами, знаками единорога и чем-то еще, чего Руська никогда раньше не видел, стояли совсем уж странные часовые: рыцари в латах и с обнаженными мечами в руках.

– Строимся, строимся, – суетилась Галя Карповна, носатая тетка и еще какие-то люди. Класс строился, но как-то не так. Наконец, тетка, которая, похоже, всем тут заправляла, дала сигнал:

– Заходим!

Рыцари с лязгом наклонились вперед и взялись за ручки дверей. Невидимый оркестр заиграл марш. Двери распахнулись, и класс стал медленно вдавливаться в комнату.

Там было полутемно, стоял большой письменный стол, книжные шкафы, диван, несколько кресел. За столом сидел человек и что-то писал, макая перо в чернильницу. На входящих он не смотрел. Наконец, все вошли, замерли – и повисла такая тишина, что слышно стало слабое шарканье пера о бумагу.

– Владимир Ильич! – медово заговорила тетка. – Гости к вам, школьники, отличники!

Человек отложил перо и медленно выпрямился. Он очень походил на свои портреты и скульптуры, стоящие и висящие везде, и в то же время чем-то неуловимо отличался от них, и Руське подумалось, что прав был дядя Костя, когда говорил отцу – а Руська нечаянно подслушал, – что фотографируют, рисуют и лепят других людей, специальных артистов, чтобы избежать дурного глаза… Кожа человека за столом странно лоснилась, и смотрел он на класс тоже странно: будто никак не мог понять, что это за люди и что они здесь делают. Тетка с длинным носом встала рядом с ним, повернулась к классу, и Ильич тут же хитро улыбнулся, подмигнул или прищурился – Руська не понял – и быстро встал.

– Культурная задача не может быть решена так быстро, как задачи политические или военные, – сильно картавя, сказал он. На слушателей он смотрел так, будто сам стоял на трибуне, а они – у его ног. – Мы не можем уничтожить различия между классами до полного введения коммунизма. Нам не нужно зубрежки, но нам нужно развить и усовершенствовать память каждого обучающегося знанием основных фактов, ибо коммунизм превратится в пустоту, превратится в пустую вывеску, коммунист будет только простым хвастуном, если не будут переработаны в его сознании все полученные знания. Тут мы беспощадны, и тут мы не можем вступить ни на какой путь примирения или соглашательства. Это надо иметь в виду, когда мы, например, ведем разговоры о пролетарской культуре. Старая школа была школой учебы, она заставляла усваивать массу ненужных, лишних, мертвых знаний, которые забивали голову и превращали молодое поколение в подогнанных под общий ранжир чиновников. Теперь они видят: Европа так развалилась, империализм дошел до такого положения, что никакая буржуазная демократия не спасет, что только Советская власть может спасти. Трудящиеся тянутся к знанию, потому что оно необходимо им для победы. Главное именно в этом. Мы говорим: наше дело в области школьной есть та же борьба за свержение буржуазии; мы открыто заявляем, что школа вне жизни, вне политики – это ложь и лицемерие. То поколение, которому сейчас пятнадцать лет, оно увидит коммунистическое общество, и само будет строить это общество!

Первой захлопала Галя Карповна, за ней – весь класс. Руська бил в ладоши «коробочкой» – то есть пальцами правой руки в расслабленную ладонь левой; звук от этого получался громкий и резкий, как выстрел. За его спиной Толик хлопал «венчиком» – это еще громче, но глуше. На Руську навалилось какое-то не совсем понятное разочарование – все, что происходило сейчас с ним и с остальными, было таким простым, деловитым… и непонятно, почему об этом так не хотят говорить, почему разволновалась мама и чего боится Толик…

Ильич сел, каким-то птичьим движением достал из ящика стола огромную коробку конфет, опять хитро прищурился.

– Желание поговорить с народом у меня всегда есть, – сообщил он. – Да вы угощайтесь, не стесняйтесь. Интересно стало в школе учиться?

– Вот ты, девочка, – показала пальцем на Машку носатая тетка.

– Интересно, Владимир Ильич! – закричала Машка. Мы учимся русскому языку и литературе, математике и географии, физике и химии, рисованию пению и физкультуре! По всем предметам у нашего класса полная успеваемость!..

– И пению учитесь? – прищурился Ильич. – А какие песни поете?

– Революционные, Владимир Ильич! – у Машки от натуги сорвался голос. – И про нашу любимую партию!

– А неужели детских песен никаких не поете? Я вот помню, мы пели… нет, забыл… берите конфеты, берите! Забыл песню…

Все стали подходить и брать конфеты. Руська тоже подошел и взял. Конфеты были необыкновенно вкусные, он проглотил обе в один миг и вдруг услышал, как за спиной вздохнул – нет, протяжно всхлипнул Толик.

– Сходи, возьми, – сказал Руська. Вкусные – жуть.

– Не, – сказал Толик.

– Ну, хочешь, я схожу? – предложил Руська.

– Нет, – голос у Толика стал совсем слабый. – И ты… ты не ходи…

Тетка с длинным носом взглянула на часы.

– Все, дети, – сказала она. – Время Владимира Ильича очень дорого для страны и для всех нас, попрощаемся с ним, до свидания Владимир Ильич!

– До свидания, до свидания! – заговорили все и повернулись к выходу.

– Держи меня… – прошептал Толик и повис на Руське. Руська вцепился Толику в ремень, оглянулся – кто поможет? Галя Карповна была далеко. Подоспел Ромка Жариков, вдвоем с Руськой они подхватили Толика под руки и повели к выходу. Ильич – Руська успел заметить – уже сидел, как вначале, и водил пером по бумаге. И вдруг Руське страшно захотелось, чтобы хоть что-то случилось… чтобы Ильич показал классу «козу»… он опять оглянулся и обомлел: Ильич, не отрываясь от письма, поднял левую руку, выставил указательный палец и мизинец – и боднул воздух…