Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга первая - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 88

Потом – что понимает все, но слышимое им недоступно разуму... Наверное, прошло очень много времени.

Вдруг как-то сдвинулись, как-то провернулись тени и свет, линии и пятна – и Сарвил понял, где он находится. Он стоял на аллее красного сада, даже красно-черного, но черный, наверное, был просто очень густым и темным красным; так видится черной венозная кровь; деревья, фонтаны и статуи этого сада были видимы и одновременно странно прозрачны, будто стеклянные игрушки, опущенные в подкрашенную кармином воду.

Напротив него стоял обладатель Голоса, высокий бритоголовый мужчина в просторном плаще, скрывающем руки. Сарвил, оказывается, уже долго разговаривал с ним, что-то рассказывал и о чем-то заинтересованно расспрашивал, и тот – отвечал... И сейчас, когда какая-то отлетевшая часть мозаики души встала на место, Сарвил вздрогнул и сбился в пространном рассуждении о путях перерождения мышей в мелких птиц и обратно и увидел себя отраженным то ли в глазах, то ли в мыслях бритоголового: маленький, жалкий, почти мертвый человечек, ничем не выше мелкой птицы или мыши... И, собравшись было продолжить реплику, он неожиданно для себя замолчал.

Бритоголовый улыбнулся.

– Вот ты и весь в сборе, чародей, – сказал он. Теперь можно поговорить подобно взрослым людям.

Сарвил почувствовал, как в нем поднимается холодная волна, накрывает с головой, потом – спадает, унося что-то... Волна... вода... снежное месиво – вот что это было: жидкая каша из ледяных кристаллов... поэтому и остановилось сердце. Остановилось, пропустило один... два... три... четыре удара. Бухнуло вновь. Затрепетало, торопясь.

– Бояться уже поздно, – продолжал бритоголовый. – Бояться можно тогда, когда есть что терять, – тебе же терять не осталось ничего.

– Это я понял, – сказал Сарвил, не в силах разжать губы.

– Быстро, – с насмешливым уважением сказал бритоголовый.

Почему я его так называю про себя? – подумал Сарвил, ведь я знаю его прозвание... он хотел произнести его хотя бы в мыслях, но не смог в мозгу что-то вспенилось на миг, как бы предупреждая: не сметь...

– Напрасно, – сказал бритоголовый. – Ни ты и никто другой.

– Но ты ведь чего-то хочешь от меня?

– Не столько чего-то хочу, сколько чего-то – не хочу. Не хочу еще одного раба. Хочу – помощника.

– Для этого нужно было меня убить?

– Извини. Ты знал, на что шел.

– Да уж... Я слишком поздно понял, что это ловушка.

– Значит, она была сделана грамотно.

– Грамотно... да. Где же настоящие погодные башни?

– Башни... Башни – это символ. В сущности, если владеешь ремеслом, достаточно простой палки, вкопанной где-то на вершине дюны... Все это не то, чародей, не то. Неужели ты не чувствуешь, что сейчас настал самый важный миг в твоем существовании? Может быть, от твоего кивка зависят судьбы народов? Мигание твоего глаза потомки будут расценивать как вещий знак?..

Сарвил чуть сдвинул брови. Он ощущал движение своих мышц, ощущал возникающие на коже бугорки и складки – но при этом и чудное, а может быть, и жуткое чувство отгороженности от себя самого: кожа была навощена, звуки долетали будто сквозь нежный и коварньй шелковый занавес, глаза напрасно пытались вспомнить иные цвета...

– Ты что-то хочешь от меня, – повторил он.

– Да, наверное... У меня не может быть друзей среди живых; почему бы не постараться приобрести их среди мертвых? Живые требовательны и капризны... они то хотят от меня какого-нибудь чуда, то боятся. Мертвые же...

– ...неприхотливы, – закончил Сарвил. – Зачем тебе понадобился друг?

– По глупости. По тщеславию. Единственное, чего нельзя получить чародейством, – долгая дружба.

– И ты почему-то решил, что я стану твоим другом?

– Да.

– Смешно.

– Нет. Думаю, когда ты узнаешь меня поближе, когда сможешь понять то, чего я добиваюсь...

– Ты привел на мою родину врагов. Это пока все, что я знаю о тебе.

– Не все.

– Это главное. Остальное – лепет.

Молчание длилось недолго, но стало невыносимым.

– Я хотел бы обойтись без людской крови, сказал наконец бритоголовый. – Я хотел бы избежать страданий. Но что я могу сделать, я, чародей, – если люди сами вынуждают поступать с ними так, а не иначе? Мне навсегда запрещено возвращаться в пределы Мелиоры, и как я ни пытался...

– И что же – ты, великий чародей, не мог обратиться птицей? Или принять невидимое обличие? Не поверю...

– Это так. Я не мог позволить себе рисковать, вот в чем дело. Любое невидимое обличие расслабляет, я уже не говорю о птичьем. Развеять же чары не так трудно... да что я тебе, чародею, объясняю... ты бы и развеивал, наверное. Ну-ка, скажи: если бы я метнулся к Башне в образе лисицы – неужели бы не принял ты участия в загоне?

– Зачем тебе Башня? – выдохнул Сарвил.

– Так уж устроен мир, – сказал бритоголовый. Не мною. И – скажи, чародей: он что, устроен как надо? Без нареканий?

– Как может быть мир без нареканий? рассмеялся Сарвил. – Помнишь же поговорку...

– Помню, – перебил бритоголовый. – А – создать самому – новый – без нареканий – не хотел никогда? Сарвил задумался.

– Хотел, – сказал он. – Мне было одиннадцать лет, и я хорошо представлял себе, каким должен быть мир на самом деле. Но потом, когда в размышлениях своих дошел до кладки бревен...

– Все на этом останавливались, – кивнул бритоголовый. – Поначалу это казалось непреодолимым. Но потом, когда начинаешь понимать, что законы природы издаются, в сущности, так же, как и законы судейские...

– Это я слышал когда-то. Но даже и не начал понимать. И не понимаю до сих пор.

– И тем не менее все обстоит именно так. Хочешь знать, какие законы я собираюсь издать для мира? И каким должен быть мой мир, созданный заново и для всех?

Сарвил помедлил почему-то.

– Было бы странно отказываться, – сказал он. Особенно в моем положении. Ты ведь можешь посадить меня здесь, на каменном пьедестале среди кустов и букашек, дать мне в руки каменную книгу... Бритоголовый рассмеялся. Смех у него был брякающий, старый.

На базарной площади бедного северного городка провинции Юсс (а можно сказать, и южного, поскольку северным он был с точки зрения конкордийцев, прежде им владевших; для степняков же это был далекий юг) с гордым названием Пропонт сидел слепой певец. Глаза его задернуты были синей матерчатой шторкой, губы шевелились. Пальцы медленно перебирали струны маленькой темной китары. Люди проходили мимо, погруженные в свои заботы, и редко кто бросал в перевернутую шляпу зеленую нефритовую монетку.