Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга первая - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 77

– Господи, Гроза, – сказал он. – Сколько же тебе лет?

– Скоро шестнадцать.

– Давно ж я вас не видел... Живы ли родители? И как поживают сестры?

– Все живы, дядюшка. Квету замуж выдали – вот, весной. В Бориополе сейчас, муж ее – стенной мастер...

– Не Роман Селевкий? Того я знаю хорошо.

– Нет, помощник его, Кифа Протолеон.

– И Кифу знаю. Не близко, но знаю. Теперь, получается, сродственник...

Они въехали на мост. Здесь было сумрачно и сильно пахло влагой. В старом, давно не обновлявшемся навесе образовались щели, и в щелях сияло неправдоподобное небо. В настиле щели были оставлены нарочито, чтобы не задерживался дождь. Зелень листвы и водный блеск проникали сквозь них снизу.

– Я, главное, хочу, чтоб ты знал: я ни о чем не жалею. Ни о чем. Абсолютно. Понимаешь? Я ведь до... до этого почти и не жила. Я сравниваю... пытаюсь... и не с чем. Несправедливо, наверное, так относиться... но только так и есть. Я всю ту мою жизнь десять раз отдала бы – за все это последнее... за наше путешествие, за страх, за любовь... Когда мы в школе учили «Мцыри» – а у нас была очень хорошая учительница, – я все никак не могла понять – ну как же так, таких две жизни за одну, но только полную тревог... Две! Слабый мальчик! Но может быть, он просто не сумел выразить все, что хотел...

Она замолчала и откинулась будто в изнеможении; глаза ее, ставшие почти черными, сияли. На скулах горел румянец, выдающий лихорадку. Распухшие, прикушенные губы оставались чуть приоткрыты, пропуская неровное горячее дыхание. Тонкая рука невесомо и неосознанно блуждала по груди, словно бы в поисках чего-то недостающего.

– Когда я поняла, что люблю тебя? Не знаю. Но когда поняла, было уже поздно. Потому что началось... Ты не представляешь, не можешь представить, но для меня все наше путешествие было освещено вот этим светом... Ах, если бы ты хоть протянул ко мне руку – чуть раньше, чуть раньше... может быть, я не психанула бы тогда, в том дурацком храме... и все пошло бы по-другому... Я же психанула – не от страха, поверь. Oт... от невозможности. Я уже просто не могла терпеть, а ты был такой великолепный и холодный, и все время на дистанции, так вот придерживал меня рукой на расстоянии... и я была вся сама не своя... потому что – твоя, наверное... и я послушай, я сошла с ума, вот счастье-то! – я даже рада, что мы никуда не пришли и уже не придем и что нам предстоит скоро умереть, и я даже хочу умереть, потому что никогда больше не будет так хорошо, не может быть так хорошо, человеку просто не может быть так хорошо, он к этому не приспособлен и от этого сходит с ума, вот я же сошла...

Кончался вечер. Видимые через окно, на вершинах деревьев обустраивались большие черные птицы с длинными шеями. Небо приобрело темный грязновато-серый цвет: пепел с кровью. Боже, какие здесь были закаты...

– Я тебя тоже люблю, – шептал Алексей. – И люблю еще больше потому, что любить тебя не имею права, что все и вся против нас – и обычаи тоже против нас, но только – люблю так, как не любил никого, и не читал о таком и не слышал. У меня ревет в ушах от этой любви, это музыка сфер, я чувствую себя богом – потому что люблю. Бог – это не тот, кто творит чудеса, а тот, кто способен испытать любовь такой силы, что она разрывает оковы сознания... Я тебя люблю. У нас маленький мир, в котором нет более никого: ты и я. У нас маленькая вечность, которая когда-то началась и когда-то кончится, но она вечность, потому что ничего не было до нее и ничего не будет после... И это идеальный мир, потому что он полон любовью, потому что в нем нет почти ничего, кроме любви...

Он дотянулся до бутылки, дал глотнуть Сане, потом глотнул сам. Они договорились растягивать бутылку на день. Будто это что-то решало.

Ночь была у них впереди, их первая настоящая ночь, и потратить ее хотелось так, чтобы ни мгновения не пропало зря, не погасло и не забылось...

Железан не пришел. А может быть, появился незаметно, понял, что он здесь лишний, и исчез.

Три странствующих чиновника вошли в городок Анет, спросили у стражников дорогу к городской управе, но сами, проходя мимо Темного храма, внезапно свернули в него. Двум служкам, попытавшимся преградить им путь, они сломали шеи – походя, как цыплятам. Потом убили жреца – и заперлись изнутри в катакомбе. Буквально через минуту оставшиеся снаружи жрецы начали корчиться в жесточайших судорогах...

В шестистах верстах к югу Астерий на миг отвлекся от исчислений и удовлетворенно улыбнулся: волки сами забрались в яму. Пусть посидят...

Всякий обладающий чародейским взглядом мог сейчас увидеть громадное чернильное пятно, разливающееся над Анетом и окрестностями его, ближними, а чуть позже и дальними.

В Ущелье Синицы чародей Сарвил поднял голову к небу. С запада, подобно грозовой туче, надвигалась Битва Сил. Где-то в небольшом отдалении схлестнулись чародеи... И, как перед настоящей грозой, настало молчание в ущелье, многоголосые птичьи разговоры оборвались придавленно, а легкий ветер, шевеливший ветви, замер. Только речка продолжала бежать к морю, омывая синие с желтыми прожилками камни.

Неслышно вылетел из зарослей махогон, увидел людей, расширил и без того огромные глаза, перебрал лапами и мгновенно исчез.

– Что там, Сарвил? – спросил Валентий, сам ощущая смутное беспокойство.

– Кто-то нам помог, – сказал Сарвил. – Этим стоит воспользоваться.

– Не ждем?

– Не ждем, командир.

Девять человек не пришли в место сбора. Это было больше того, на что рассчитывал Валентий. Конечно, они могли просто опаздывать и быть сейчас на подходе...

– Андрей, Иона, Никита – вперед, – приказал Валентий.

Три слава мгновенно и беззвучно, как только что махогон, исчезли в зарослях. И лист не шелохнулся за ними... Выждав сорок секунд, Валентий повел следом основной отряд.

Свадьбу справляли, по обычаю, до позднего утра. Гости отходили от стола и возвращались к столу, отдавая должное поварскому искусству и содержимому погребов. Вне стола на свадьбе позволялось многое... Неугасимо горел костер в кругу, и дым, пахнущий смолой нездешних деревьев, растекался по округе. Жрец по имени Анастазий двигался вокруг костра медленно, но безостановочно, и в этой нечеловеческой медленности движения было что-то жуткое для живых.