Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 11

Мелиора. Болотьё

Под утро горячий ветер стих, и в низинах, не прогревшихся за эти два дня, собрался густой душный туман, пахнущий мокрой баней. То ли от росы развезло землю, то ли не просохла она ещё после дождей… Пушки вязли, их тащили и разворачивали на руках, сами увязая по щиколотки. Наконец всё было готово.

В светлых сумерках Алексей ещё раз шагами измерил расстояние до дальнего мостика, с неудовольствием отметил, что оно всё же больше, чем казалось поначалу, – триста десять шагов. Пули долетают на такое расстояние ещё способными ранить, но слишком уж велико рассеивание, большая их часть уйдёт в землю или свистнет над головами… надо будет что-то придумывать. Потом. Но для этого – нужно выжить сегодня. И завтра. И не позволить совести загрызть себя.

Он вдруг понял, что остался один. Мостик, достаточно короткий, мокрый до черноты, истоптанная, в коровьих лепёшках, земля по обе стороны от него, заросли конского щавеля и осоки внизу, о двух тупиках дорога, безмолвный ручей… Ни из чего не следовало, что где-то вообще существуют люди. Звери и птицы. Дома, деревни, города, корабли. И всё это могло быть лишь тяжёлым сном…

Или напротив – счастливым сном.

Или вообще не быть.

Точно так же он оказался в одиночестве там, в Кузне, в мире под названием Дворок, у Мантика, когда пришла Ларисса. Всё исчезло, и он оказался один на один с судьбою. Очень странной судьбою, ведь он выбрал тогда совсем другое, вовсе не то, что происходит…

В этот момент робко тронули тишину утренние птицы. Утро, радостно и недоверчиво сказала одна. Утро, утро, ранннь, отозвалась другая. Они просыпались повсюду, не будя, а лишь приветствуя друг друга и восходящее солнышко. Так весной, и летом, и осенью просыпается деревня.

Алексей повернулся и пошёл наугад, осыпаемый птичьими трелями. Он знал, что шагов через пятьдесят наткнётся на кого-нибудь из свой сотни… знал, но не очень-то верил. И когда ни на кого не наткнулся, то не встревожился даже, потому что так оно и должно было оказаться. Он прошёл и сто, и двести шагов, и двести пятьдесят, и перешёл второй мостик – никого не было ни видно, ни слышно. Потом тихо заржала лошадь, совсем рядом, будто над ухом. Алексей даже вздрогнул. А потом в воздухе резко запахло чем-то странным, тяжёлым, напоминающим о болезни. Он остановился и тронул Аникит. Рукоять была холодная, будто чужая.

Воины стояли к нему спинами, над чем-то нагнувшись, невнятно переговаривались. Алексей подошёл, тронул кого-то за плечо. Ему молча дали пройти.

В высокой траве лежал мальчик лет десяти. Он полз от леса к ручью и то ли потерял сознание, то ли умер. Алексей уже было выпрямился, чтобы велеть кому-нибудь вырыть быстренько могилу и похоронить ребёнка, но – что-то задержало его взгляд. Руки. Непропорционально большие кисти. И даже сквозь слой грязи видно было, что пальцы этих рук волосатые.

Он носком сапога поддел лежащего за плечо – кто-то предостерегающе экнул – и перевернул на спину. Мертвец, уже окоченевший. Несколько часов. Присел, всмотрелся. Так вот это кто…

Лицо со скошенным узким лбом, стянутые к вискам глаза, короткий острый нос. И – необыкновенно мощные выступающие вперёд челюсти. И – грудная клетка выступает вперёд острым клином. Стёганая кожаная курточка с нашитыми стальными кольцами…

Наездник на птице.

Алексей выпрямился, посмотрел туда, откуда он приполз. Прошёл шагов двадцать.

Птица лежала на боку, оттопырив согнутое крыло, вся изломанная, мокрая, совершенно не страшная. Говорили, что эти птицы умирают в полёте, как конь на скаку. Но, похоже, эта умерла иначе…

У основания крыла торчало оперение стрелы. И ещё одна стрела, кажется, виднелась из-под шеи.

На всякий случай Алексей обошёл птицу со спины, подальше от страшноватых когтистых ног. Коротко воткнул остриё меча под гребенчатый затылок и тут же выдернул. Птица задрожала и вытянулась. Но кровь уже не ударила струёй, а потекла не сразу и слабо.

Тогда он рассёк ремни упряжи, одну сумку снял, а вторую с трудом вытащил из-под мёртвой твари.

К той второй приторочены были короткие ножны. Очень богатые. Он пошарил вокруг глазами и увидел меч птичьего наездника – лёгкий, изогнутый, но, в отличие от Аникита, с заточкой по внутренней кривизне и не с острием, а с крючком на конце. Скорее огромная бритва, чем меч.

Клинок из многослойной стали, видно по рисунку. Кроме клейма мастера: когтистая птичья лапа, – ещё и письмена на непонятном языке. Травление, четыре длинных слова вдоль всего обушка. Рукоять же выполнена в виде стилизованной змеи, откинувшей голову для удара. Глазами змее служат два крупных граната. А может быть, и рубина, поскольку гранат редко оправляют в золото…

– Хороша игрушка? – повернулся Алексей к Ярославу. И осёкся. Ярослав смотрел на меч, как отрок на голую женщину. – Ты знаешь, чей это? – осторожно спросил он.

Ярослав кивнул. Проглотил комок. Ещё раз склонился, чтобы рассмотреть лучше.

– Это меч мастериона Уэ Высокие Сени. Мастерион – что-то вроде императора этого народа, – пояснил он на случай, если Алексей не знает.

Но Алексей, разумеется, знал.

– Значит, там, у ручья, лежит сам Уэ, – сказал он и посмотрел на Ярослава. Тот кивнул. Кивнул не то чтобы неуверенно, а с некоторым сомнением в правильности своего поступка: что вот он, Ярослав, подтверждает сей непреложный факт – а следовательно, отвечает за все могущие быть последствия…

– Как положено хоронить этих мастерионов, ты знаешь? – спросил Алексей.

– Всё равно не сумеем. Ну, например… вместе с птицей… И – насыпать курган.

Алексей коротко присвистнул. Неправильно истолковав этот звук как призыв, затопали воины. Бежать им было всего ничего – полсотни шагов. Как раз на предел видимости.

– Звал, старший?

– Да, – сказал он. – Похороним паренька по-людски.

Ответом ему была неслышная и неслыханная ругань. Но – похватали лопаты и в четверть часа откидали под ближайшим дубом продолговатую ямку. Наездника завернули в кусок промасленного холста, которым прикрыты были на случай дождя пушечные стволы, опустили в могилу. Птице места там не нашлось бы, поэтому Алексей отсёк лапу и маховый конец крыла; лапу уместил в ногах, крылом укрыл. Меч положил под правую руку.

– Доброго тебе пути, человек, – сказал он. – Иди смело и не оглядывайся назад.

Пока мертвеца забрасывали землёй, Алексей тесаком снял с дуба пласт коры, луб – и на обнажившейся древесине вырубил: "Уэ Высокие Сени", потом напряг память и добавил: "VIII 12 день 1997".

Он ошибся на один день. Уже начиналось тринадцатое.

Через час после похорон – туман уже поднимался – от моста прибежал босиком (сапоги в руках) дозорный и прошептал, что, похоже – идут…

Степь. Дорона

Император очнулся уже внизу. Вернее, не очнулся, а – стал вновь помнить себя, потому что в момент этого самого возвращения в память стоял посреди учинённого в обеденном зале разгрома и отдавал разумные приказания. В высокие окна лился свет, он кинул взгляд на то, что происходит снаружи, но там был только сад, ещё тёмный, и лишь облака в небе – сияли. Потом он понял, что это не облака, а дымы, застывшие в безветрии над городом…

Что ж, о мёртвых будем скорбеть, но будем скорбеть потом. Общий ужас был необходим, чтобы опрокинуть сотканные чары, прорвать паутину, помешать ударить в ответ. Это спутало карты и Турвону… а может быть, повлияли ещё и те чары, которыми конкордийские чародеи в подземной скрипте опутывали пленённого Полибия.

Полибий, – сквозь клейкую горячую паутину, обволакивающую сознание, вспомнил император. Полибий… Он-то мне и нужен. Да. Скорее…

Нет, сказал он сам себе решительно. Не сейчас. Ты должен отдохнуть, он должен утомиться. Тогда вы: он с одной стороны, ты и все твои чародеи – с другой, – окажетесь если и не на равных, то хотя бы на сравнимых позициях. Император отвлечённо, будто речь шла о ком-то постороннем, отсчитал необходимое для набора сил время. Получался ранний вечер, пять-шесть часов.