Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 10

В гвардии были лучшие бойцы Степи, и потому лишь через час, лишь с третьей атаки смяли их – и то после того, как подоспели императорские лучники и стали почти в упор, шагов с сорока, расстреливать защитников дворца. Те стояли, не в состоянии закрыться своими маленькими щитами… Всё равно никто не отступил, и даже тогда, когда строй был прорван в нескольких местах и на гвардейцев насели со всех сторон сразу – они продолжали рубиться, убивая и умирая. Они ещё рубились там, в больших и малых кольцах окружения, когда толпа ворвалась во дворец…

Император стремительно шёл – шёл сам, окружённый телохранителями, по залитым кровью коридорам. Те, кто вошли сюда первыми, пленных не брали, а дворец – дворец был слишком полон людьми, прибежавшими по обычаю искать убежища… Император старался не смотреть под ноги, но он не мог заставить себя не дышать.

Главная зала была почти пуста. Семь Чаш пылали, однако императору казалось, что свет они испускают призрачный, подобный болотному.

Ворота, ведущие в катакомбу, валялись, сорванные с петель. Воняло кисло – очевидно, для того, чтобы войти, применили порох. Катакомба освещена была ярким оранжевым дёргающимся светом. Факелы здесь вели себя странно…

То, что осталось от Авенезера Четвёртого, Верховного зрячего, валялось по полу. Что-то из этого ещё шевелилось: тёмно-коричневая рука…

– Сожгите всё, – отрывисто приказал император. – Полейте маслом, забросайте железом… А где чародей?

– В цепях, – выдохнул переодетый простым купцом десятитысячник Феодот. Левой рукой он пытался зажать прорванную до зубов щёку. – Там наши которые… вкруг него… чары ставят… Велели сказать: рано ещё.

– Рано… – император в досаде повернулся на каблуках и понёсся прочь, мимо разодранных гобеленов. Телохранители едва поспевали за ним. Вдруг – остановился резко, глянул через плечо. Устремил тонкий палец в грудь Феодота: – Где Турвон, где мой друг?

Тысячник молча указал подбородком на чёрную резную лестницу, начинающуюся почти от самых ворот катакомбы и идущую полого вверх, к узкому стрельчатому окну (называть это отверстие дверью не поворачивался язык), пробитому под самым потолком главной дворцовой залы.

Лицо императора на несколько секунд утратило всякое выражение. Потом он дёрнулся было взлететь или прыгнуть – туда, на самый верх… сдержал себя, движением рук остановил телохранителей и стал медленно подниматься по ажурным ступеням. У лестницы не было перил, каждый шаг вызывал содрогание, которое долго не угасало, складывалось с прочими, то уводя ступени из-под ног, то ударяя снизу. И это только начало, подумал император. Подняться здесь мог тот, кто двигался с истинно царским величием… или же раб, ползущий и пресмыкающийся…

Склав.

Никто не видел его ног, скрытых полами тяжёлого серебряного плаща, – как они нащупывают путь на пляшущей лестнице, как мгновенно догадываются, куда ступить: на край ли ступени, в центр ли, встать плотно, или пружинить, или расслабиться и погасить толчок… Все видели только, что император неторопливо и степенно поднялся до самого верха, там наклонился – и шагнул в тёмный проём.

Перед ним открылось небольшое помещение в виде очень толстой буквы "К" с короткими ножками. Потолок был неровен и будто облеплен ракушками и водорослями, как днище старого корабля. Неслышимый, но терзающий душу вой; несжигающее пламя; несковывающий лютый холод; беспредметный ужас и гнев… Две пылающие чаши посылали тот свет, который слепит, но не освещает. Чаши стояли по обе стороны низкого деревянного стула с подлокотниками, и на стуле сидел, неестественно напрягшись, голый Турвон, седой и темнолицый брат Авенезера Четвёртого, готовый стать Авенезером Пятым… Два десятка жрецов Тёмного храма замерли у стен. Будто – прижатые к стенам…

– Турвон… – с трудом произнес император; воздух был перенасыщен чарами и потому густ, как каша. – Зачем ты… так поторопился?..

Сидящий лишь дёрнулся, мышцы его могучих плеч напряглись, и император услышал отчетливый хруст. Голова начала запрокидываться, на шее вздулись жилы. Сквозь сжатые губы со свистом вырывалось дыхание.

Менее сильный и искушённый, чем император, человек уже был бы раздавлен тем, что творилось здесь, – он же стоял, лишь шире расставив ноги и чуть согнувшись, будто взвалив на спину тяжёлый груз. Первое ошеломление минуло, и император попытался понять и почувствовать, что здесь пошло не так, как замышлялось…

"Понять" и "почувствовать" – не совсем те слова, они как-то подразумевают присутствие мыслей, слов, определений… мыслей не было никаких, они просто не могли уцелеть в этом угнетающем вое и свисте, которые не вонзались в уши, а слепо рождались где-то под теменем и выходили через глаза. Слова вообще исчезли из мира. Их не было никогда… Зато остались навыки, над овладением которыми так бились он сам и его наставники – потому что при чародейском нападении никак нельзя полагаться на мысль, ибо мысли гибнут или изменяют первыми.

Так же, как и перед лицом неминуемой смерти, пришло абсолютное спокойствие и абсолютное понимание. То состояние, которое потом вспоминаешь с тоской и пытаешься вернуть.

Император взмахом руки обозначил запретный круг – скорее символический, чем практический жест, предлагающий невидимому (и пока что неведомому) противнику разойтись миром. Может быть, это дало ему несколько лишних мгновений. Зрение успело перестроиться, он смотрел теперь сразу на всё. Сотканный из света и теней, слева медленно появлялся зверь: огромная голова и немигающие глаза, глядящие пристально и тупо. Мардонотавр, мелькнуло в глубине сознания. Зверь двинулся вперёд, возникла лапа – почти человеческая. Император опустил перед зверем тяжёлый занавес, присел, напрягаясь как бы для прыжка. Зачем ты здесь? – спросил выставленной ладонью. Занавес прогнулся под напором лапы и головы, он не выдержит долго, и тогда… тогда надо биться, биться против Мардонотавра, почти неуязвимого как для волшебства, так и для огня, и это будет короткий бой… но вдруг зверь замер. Там, где он касался занавеса, поплыли жёлтые пятна, обращаясь в чьё-то лицо. Зверь неохотно отодвинулся на вершок, полуобернулся. Лицо обозначилось чётче. Рот приоткрылся и что-то произнёс – сухо и властно. Почему? – неслышно прохрипел зверь. Тот, кто говорил с ним, ответил, но император не понял ответа. А зверь – отошёл. И исчез, растворился в тенях и отблесках света…

И что-то пропало ещё. Император не сразу понял – это затих вой в его собственном черепе. Ошеломлённый тишиной, он чуть было не расслабился. Он, наверное, и расслабился бы, но просто не успел.

Турвон вдруг вскрикнул. Ничего человеческого не было в его голосе… Он сидел чрезвычайно прямо, и теперь своим перестроенным зрением император увидел, почему. В тело Турвона что-то стремительно врастало. Дерево. Ствол распирал чрево, сучья проталкивались в кости, ветви врывались в мускулы, побеги шевелились под кожей. Только однажды император видел подобное…

Он уже знал, что здесь произошло, и знал, что ничего не сумеет поправить, и остаётся лишь позаботиться о том, чтобы уйти невредимым. Потом он разложит своё знание на слова… А сейчас… несчастный Турвон.

Император собрал занавес в огненный ком. Бросил этот ком в Турвона.

Удар милосердия.

Плоть вспыхнула жёлтым чадным пламенем и испарилась, слетела, обнажив ослепительный искорёженный скелет, вплетённый в чудовищно кривое чёрное колючее деревце, порождение невообразимо глубоких пещер царства мёртвых. Каменное деревце… Успело оно поглотить Турвона, нет ли – теперь уже всё равно. В любом случае его нельзя оставлять здесь. Прости, Турвон…

Даже двойное твоё предательство не заслуживает подобной кары.

Тени шевельнулись. Всё вокруг расширилось мгновенно, стены оказались в бесконечности – будто устали сдерживать это замкнутое, чудовищно напряжённое пространство. Теперь нельзя было ни ошибаться, ни торопиться, ни медлить. Император замер на секунду, задержал рвущееся дыхание – и необыкновенно плавным быстрым движением, будто забрасывая внахлыст лёгкую гибкую удочку, – поднял обе руки и поймал тянущуюся к нему нервную алую нить…