Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга I - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 33

– Привратник… – прошептал старик. – Так вы видели Привратника?

– Да, и…

– И тем не менее вы здесь… Вы осквернили собой Преддверие – и живы? Настали последние дни…

Он встряхнул головой – волосы и борода разлетелись белым туманным пятном – и воздел руки к небу. Фонарь вдруг засветился багровым, но очень интенсивным светом, которым опалило руки и грудь и от которого свело лицо. Алексей успел заслонить левым предплечьем глаза, но казалось, что свет свободно проходит и сквозь руку. А потом снизу, от старухи, поплыл к нему тусклый, будто наполненный углями, шар размером с апельсин. Он плыл небыстро, виляя, и при отклонениях становился виден огненный хвостик.

Дальнейшее происходило очень быстро и как бы без вмешательства ума. Тело всё делало само: неторопливо и обстоятельно.

Не убирая левой руки, в которой зажат был "Марголин", Алексей поднял револьвер и выстрелил в шар. Шар взорвался подобно пороховому горшку. Взрывом обоих носильщиков бросило на колени, с осыпи тронулись камни. У старика вспыхнули волосы. Фонарь его почти погас. Вторым выстрелом Алексей прострелил ему грудь. Потом он убил одного носильщика – на замахе. Нож его сверкающей полоской полетел куда-то назад и вверх. Второй носильщик успел нож метнуть, и Алексей, стремительно развернувшись боком, поймал летящий клинок полой куртки. Потом убил и этого носильщика. Остался один патрон. И одна мишень.

Не было видно этой мишени…

Стрелять же на слух можно лишь в тишине. После тишины. Но никак не после пальбы.

Где-то высоко наверху шевельнулся камень. Покатился. Ещё один. Ещё. Много…

Сдавленный вскрик. Точнее, тот тихий звук, вздох, который невольно человеком издаётся, когда нужно задавить крик. Звук вбитого в себя кляпа.

– Сестрёнка, посвети…

Саня медленно – оцепенело – шагнула вперёд, подобрала почти погасший фонарь. И в её руке он вдруг – сначала неуверенно, вздрагивая, потом ровно – засветился чистым солнечным светом: неярким, конечно, но таким, что лица в нём стали лицами, а не посмертными масками, кровь на камнях сделалась матовой и красной, а одежда убитых оказалась просто природного цвета неокрашенной шерсти… И вообще границы обозримого вдруг раздвинулись, ближайшие тайны исчезли, и Алексей вновь – но острее – ощутил себя на сцене среди декораций… они угодили в чужую пьесу, играемую слишком всерьёз…

Старуха в синем халате лежала шагах в двадцати вниз по тропе. Осторожно обходя лежащих, придерживая Саню, Алексей стал спускаться. Рука Сани передавала ему крупную дрожь, которой сама Саня поддаваться не желала.

Нога уже пылала так, будто её опустили в расплавленный свинец. И горели – от багрового света, наверное – грудь, руки и лицо. Надо было что-то делать…

Впрочем, старухе пришлось хуже. Такое он видел в изобилии и не мог забыть долго… ему было семнадцать, и был он ещё не славом, а служивым воином-новиком, когда впервые столкнулся с этим. Навстречу их разъезду вылетел мальчик-стратиот, крикнул: "Степь!" Все поняли сразу, поворотили коней. Степняки высадились где-то на глухом берегу: пограбить, взять рабов. Стратиотов здесь было мало, с десяток, остальные – простые крестьяне да рыбаки. Так что уходили степняки с большой добычей, когда кесарский разъезд вышел наперерез. Подойти бесшумно не удалось, завязался бой. Прорубаясь в пешем порядке к пленникам, Алексей видел всё: как пленники стояли, чем-то заворожённые, в ряд, и как двое в облачении странном для воинов – двуцветные плащи с округлыми (кошачьи головы: прорези для глаз, пришитые уши) капюшонами, – проходят вдоль этого строя, и один встаёт перед человеком (в основном девушки это, девушки стоят и ребятишки!), а второй позади, и оба делают что-то… после чего человек падает кучей тряпья, а они переходят к следующему…

Тогда лучник Меркурион спас многих, с трети версты достав стрелой одного кошкоголового. Но это тогда. Второго – зарубил десятник Никодим, сам лёг под ударами, но пробился к тому и зарубил… Потом уж – дрогнули и побежали степняки. На девяти ветренках приплыли они, на двух – отплыли, остальные подожгли сами – чтобы не быть погоне. Да и то: слаб был ветер, и долго стояли на берегу лучники, посылая вдогон дорогущие тисовые стрелы работы мастера Леввея, и видно было, что не все стрелы эти пропадают в море…

Не хотелось потом возвращаться к тем, кому помочь не успели. Но – вернулись. Плач и стон. На локтях ползли полонённые девушки и ребятишки, волоча безжизненные ноги. Кошкоголовые то ли чародейством, то ли ручным умением сломали им спины, сделав калеками навек.

И потом – всегда, будучи настигнуты с пленниками, ломали пленникам спины. Не убивали никого, но всегда калечили, хоть и взывали к ним: отпустите – и сами уйдёте живыми. Не отпускали никогда…

И не уходили, понятно.

Старуха лежала в той характерной позе, от которой Алексея и бросило в воспоминания: выше пояса – человек, ниже – мёртвое мясо с костями. Он протянул Сане "Марголин": если что – стреляй сразу. Сам опустился на корточки.

– Зачем это всё? – спросил он. – Чем мы вам не понравились?

Старуха приоткрыла глаза, закрыла вновь. Веки у неё были коричневые и морщинистые, как у черепахи. Потом по лицу её прошла экстатическая судорога, глаза раскрылись медленно и широко.

– Люциферида! – прохрипела она. – Пришла Люциферида!

– Что?

– Люди! Бегите все сюда! Явилась к нам Люциферида! Дождались, люди!.. Счастье, счастье!..

Она приподнялась, раня руки об острые обломки. Потом – рухнула. Меж век голубели одни белки.

– О-ох… – Алексей присел рядом. Не в силах больше выносить боль, задрал штанину. Он ожидал увидеть что-то страшное: лопающуюся опухоль, пузыри с мутной жидкостью, обнажённые сухожилия… Ничего такого не было: синюшно-багровый след вдавления да несколько припухших царапин. Значит, будем терпеть…

Обморок старухи длился несколько секунд. Может, и не обморок даже – просто зашлась в ликовании.

– Люциферида, о, Люциферида! Прости, что не узнала тебя в таком обличии! Ты наказала меня легко за мою дерзость – я могу видеть тебя, могу дотронуться до тебя! Как счастливо я могу теперь умереть!..

– Куда вы шли? – спросил Алексей.

– Зачем ты спросил? А, я поняла. Ты хочешь испытать меня, спутник Люцифериды… знаю ли я… Да, я знаю! Это грех, поклоняться Ему, но это малый грех, малый… нам, живущим внизу, под градом из чёрного камня и дождём из чёрного яда, не оставлено другого, как притворно поклоняться Ему! Но теперь у нас есть ты, Люциферида… и я говорю Ему: ложный Бог! Тьфу! – она вытянула шею и слабо плюнула в сторону замка. Плевок повис на щеке. И как бы в ответ со стороны брошенных на тропе корзин донеслось слабое мяуканье.

Саня в два прыжка одолела расстояние до корзин, открыла одну – и отшатнулась, прижав запястье к губам. Открыла вторую. Она смотрела в неё долго, очень долго…

– Что там? – спросил Алексей.

– Дети…

– Это не настоящие дети, спутник, – сказала старуха, и в голосе её звучало хитрое торжество. – Это ублюдки, прижитые Миленой от подземного жителя. Мы редко отдаём Ему – тьфу ещё раз, и ещё, и ещё! – настоящих детей…

Алексей не дослушал. Старуха бормотала что-то несуразное, но он уже был у корзин.

Проклятье, подумал он. Не знаю, подстроено это или приключилось само… но если подстроено, то подстроено хорошо… добротно… А если само – то я просто не знаю, что нам дальше делать.

Мы опять прилипаем. Или – карабкаемся из песчаной ямы…

Было, было и такое. Сколько мне тогда лет?.. десять? двенадцать? По крайней мере, задолго до четырнадцати, до Посвящения. Каждое утро – подъём с рассветом, голышом в море, а из моря, мокрые – в лоб на песчаный склон. Вечером дядьки ровняли его, сбивали образовавшиеся после предыдущего штурма выступы и ямки. И вот на это, на жалкие десять метров, уходило когда час, когда полтора. В зависимости от росы – обильная была роса или так себе. Но к концу лета и этот склон стал казаться ничем – его пробегали сходу и удивлялись, чего же так маялись поначалу…