Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга I - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 28

Алексей схватил Саню, засунул её вперёд, в нишу для ног, сам извернулся так, чтобы прикрыть своим телом. Выставил револьвер.

Несчастный аптекарь в этот момент, наверное, как раз пришёл в себя…

Крик его был страшен. Алексей видел, как в полуметре от него идёт жесточайшая безнадёжная схватка. Руки аптекаря были связаны, он мог только толкаться ногами и кусаться. Но две, потом три лапы уверенно втиснулись в салон машины, как-то сразу заполнили весь объём, и крик оборвался на полузвуке. Алексей видел глаза аптекаря, когда два толстых серых пальца втиснулись в его рот и, наверное, просунулись в гортань и глубже. Потом его потащили наружу. Тело страшно прогнулось назад и вдруг расслабилось – после громкого сухого хруста ломающихся костей…

И всё. Настала тишина.

Сквозь запотевшее стекло Алексей видел, как удаляются и пропадают в тумане липкие монстры. Только один бродил кругами – тот, наверное, которому он выбил глаза…

Саня судорожно всхлипывала, пристанывая и что-то бормоча шёпотом.

– Всё, – сказал Алексей. – Они ушли.

Саня не ответила.

Алексей вынул из кармана нож очкарика, разрезал тент перед собой. Выглянул, потом вышел. Дождь прекратился совсем. Пахло болотом и, как в доме аптекаря: гнилью или нефтью. Но сильнее.

В двух шагах от машины он увидел очки. Стёкла были раздавлены. Чуть дальше валялся гаечный ключ, облеплённый "тестом". Трупы бандитов исчезли.

Понятно, подумал Алексей.

– Пойдём, – просунулся он в машину. – Уже поздно.

Глаза, уставившиеся на него, были полны безумия. Безумие плескалось в них, иногда похожее на веселье.

Он протянул руку. Саня вжалась в самую глубину, оскалила зубы, зашипела. Левая её рука со скрюченными пальцами напряглась для удара.

Нет, тут уговоры не помогут… Алексей сделал обманное движение, ухватил Саню за эту именно метнувшуюся к нему руку, потом перехватил вторую – и выволок безумицу наружу. Она вырывалась, потом упала на спину, пытаясь освободиться… С трудом он сгрёб обе её руки в свою одну и освободившейся левой отвесил Сане пощёчину. Потом ещё одну. Голова её дёрнулась, глаза на миг закатились. Когда они вернулись на место, ими смотрел уже другой человек.

– Пусти, – злым шёпотом сказала она. – Пусти, хватит… уже всё. Достаточно. Уже прошло.

– Точно?

– Прошло. Только… о-ой… отойди, а? Пожалуйста. Я… обделалась… Господи, стыдно-то как…

– Пойдём, пойдём, – сказал Алексей. – Тут где-то есть вода. Рядом, я чую. И вот что: забудь. Ничего стыдного в этом нет. Здоровенные мужики сплошь и рядом не выдерживают, что ж говорить о девицах?

– Только не смей смеяться надо мной! Никогда! Слышишь, слав?!

– Никогда, – сказал Алексей. – Ни при каких обстоятельствах.

Глава девятая

Кузня

Их молча выставили из трактира: просто выбросили во двор вещи и красноречиво развернули машину радиатором к воротам. Саня, которую даже бег не согрел, забралась внутрь и села, обняв себя руками. Дрожь то накатывалась, то пропадала, и тогда становилось уже совсем нестерпимо. Алексей вернулся в трактир – вышибала, пытавшийся его остановить, так и не понял, что с ним произошло: он просто некоторое время спустя опомнился на холодном полу, и всё, – и вышел обратно с двумя большими оплетёнными бутылками водки. Одну распечатал и дал Сане: отхлебни. Она выпила несколько глотков – спокойно, будто воду.

– Куда мы теперь? – спросила она.

– Ещё не знаю, – сказал Алексей. – Надо где-то пережить ночь. А вообще – вперёд, конечно…

– Я хочу домой, – сказала Саня. – Обратно – домой.

– Так сразу? – спросил он устало.

– Если это – сразу… – она почувствовала нарастающее бешенство. – Если это – сразу… то я…

– Хорошо, – вдруг согласился Алексей. – Мы вернёмся. Завтра.

Саня не нашлась, что сказать. Ей понемногу делалось чуть теплее и как-то чуть менее страшно. Недавний кошмар отгораживала пусть ещё слишком тонкая преграда – но она становилась толще и непрозрачнее, и происшествие утрачивало детали, становясь чуть ли не придуманным. Она знала, что это не так, но сомнение уже поселилось там, где нужно…

Алексей вывел машину за ворота. С дороги, в жёлтом – гнойном, почему-то подумала Саня и сама себе удивилась – свете фар дома казались картонными декорациями с нарисованными окнами и плющом по стенам. Безлюдная базарная площадь была как загромождённый всякой всячиной задник сцены.

– Домой, домой, домой! – почти пропела Саня и сама себя передразнила: – В Москву, в Москву, в Москву!.. Так хочется, аж плакать тянет… от умиления, что ли? Что там делать, дома? Тихо стареть? Или ввязаться в чужие приключения? Или рожать детей, просто отложив навсегда собственную маленькую жизнь? Не знаешь? И я не знаю. Теперь, после всего… ты же мне не соврал, нет? И это всё взаправду?

Не поворачивая головы, Алексей кивнул.

– Не хочешь со мной говорить, с засранкой, да? Я тебя не прошу говорить. Просто слушай. Или говори сам. Я буду слушать. Я там слушала, перед тем, как эти подошли… слизни. Ты говорил, что собираешься вернуться в Озёрск. А зачем, а? Кого-то убить? Давай убьём здесь, всё равно это не совсем люди. Мы же их сами придумали. Значит, нам можно. Содом и Гоморра. Гоморррра, Гоморррра! Сияет солнце и поёт в тиши лавровой рощи записная идиотка птица счастья! Гоморра! Ты же моя юность удалая и разбойная, я вся к тебе вернуся!.. Не смешно? Должно быть смешно. У меня вообще-то хороший голос, только слуха нет. Почти нет. Поэтому смешно. Возникает комический эффект. Наподобие парникового. Катерина Макаровна собиралась со мной заниматься, ты же видел её? С таким голосом, она сказала, в оперу нельзя, а в оперетту можно. Представляешь, я была бы певичка из оперетты. Смешно. Сбежала с гусаром. Слушай, что о нас думают!.. Я как представлю – волосы дыбом…

Щуплая фигурка шагнула с тротуара и подняла руку вверх. Алексей тормознул – пожалуй, чересчур резко.

– Ой!.. – Саню качнуло вперёд и тюкнуло лбом о стекло – несильно. – Это же Авда.

Это действительно был Авда. Алексей думал, что он с мешком и куда-то собрался, но Авда был без мешка.

– Добрая ночь, добрые господа, – поклонился он. – Позвольте мне предложить вам кров и пищу.

– Добрый Авда… вы ведь тоже были когда-то в нашей шкуре? – Санечка открыла дверь. – Садитесь, едем…

– Зачем? – поднял брови Авда. – Я живу в этом доме. Только вход с другой стороны. По чердачной лестнице. Въезжайте во двор, ворота открыты.

Сане постелили на парусиновой койке, похожей на обычную раскладушку, только на деревянном каркасе. Авда приготовил ей какой-то целебный отвар, и она, проглотив в несколько глотков чашку вязкой горькой жижи, впала в полусонное оцепенение. Она находилась как бы одновременно во сне и наяву. Впрочем, подумала она, мы ведь так и живём – одновременно во сне и наяву. И одновременно живём и гибнем. Не "или-или", а "и-и". Слово и молчание равнозначны… Она не могла понять свои мысли. Может быть, они были не её мыслями. Может быть, ими думал кто-то другой.

Человек думает мыслями или мысли думают сами себя с помощью человека? Можно ли различить? А если нельзя, то не значит ли это, что – разницы нет? И вообще – можно ли отличить курицу от яйца? Ведь с точки зрения Высшего Существа…

Она оборвала себя. Она уже знала, что сейчас начнёт вытягивать из себя тонкую блестящую нить, и на конце этой нити окажутся воспоминания детства: травянистая горка, редкие белые камни, сложенные в грубые скамейки, седобородый воспитатель по имени… Она опять оборвала себя. Уже решительнее. Если начнёт вспоминать, это кончится рёвом и долгой тоской. Так уже было. Только тогда она не знала, что это детские воспоминания, и думала, что это мечты и грёзы о несбыточном…

Алексей и Авда сидели по ту сторону жаровни, полной углей. Саня видела их сквозь лёгкий дымок, взлетающий над углями и втягивающийся в квадратную железную воронку. Мужчины разговаривали почти ни о чём. То есть нет: был предмет разговора, была тема, был даже вежливый спор. Но предмет этот был вымышлен, как… как Мэйсон, подумала Саня, в которого влюблена Чижик, а ведь никакого Мэйсона просто не существует в природе… Она почему-то вспомнила, как ещё в школе – два года назад, о, Боже, целая вечность прошла!.. – почему-то зашла речь о Павлике Морозове, откуда он вдруг прилетел, забытая птица? – на истории рассказали? или по телевизору что-то такое было? – вдруг схватились всерьез: прав – не прав, время – не время… и так далее – и тогда, послушав-послушав всех, старушка-литераторша скрипучим своим голосом поведала, что на самом-то деле ничего не было! То есть как: жил такой мальчик, деревенский хулиган. Однажды его нашли убитым неподалёку от места, где останавливались ночевать спецпереселенцы. Видимо, хотел что-то стащить… как будто бы уже не первый раз. И это – все! Остальное – плод литературного творчества. Донос на отца, месть деда – вся это дурно понятая шекспировская линия – вымышлены. Символ эпохи придуман двумя журналистами и двумя бригадами следователей. А сколько потом было сломано копий…