В футбольном зазеркалье - Кузьмин Николай Павлович - Страница 32

– Это о Вене?

– Ну да. Ведь вам достаточно ничьей. Помнишь, в Мельбурне наши играли с Индонезией? Ноль-ноль.

«Да, ничья, ничья… Все на это надеются. А вдруг гол? Один-то может и дуриком залететь. Переигровка. А если, еще один?» Но нет, об этом не хотелось и думать.

Сбавив ход, Звонарев стал искать место, где поставить машину. Возле телестудии по обе стороны дороги плотно, впритык одна к другой, стояли присмиревшие «Москвичи» и «Запорожцы». Аристократически выделялись две или три новенькие «Волги».

– Народу-то, а? – Звонарев, запирая машину, кивнул на толпу у входа. С зеркальцем в руке Валерия крутила вокруг носа пуховкой. Клавдия поправляла на ее спине волну расчесанных волос.

Пробираясь сквозь толчею к входным дверям, Скачков и все, кто был с ним рядом, улавливали позади завистливое перешептывание; «Смотри, Скачков! Где?.. Да вон, вон… Он что, женат? А это кто с ним?» Стремясь поскорее скрыться с глаз, Скачков невежливо толкался. Наконец оказались в высоком спокойном вестибюле. Женщины, блестя глазами, поправляли прически. Валерия держалась здесь уверенно, как человек свой, близкий к посвящению, Клавдия, уступая ей первенство, добровольно обрекала себя на подчинение.

В зал они пошли в сопровождении встретившего их ассистента оператора: бородка, темные очки, джинсы в обтяжку и заношены до седины. Ассистент шел впереди с Валерией, они о чем-то переговаривались.

В небольшом, со всех сторон закупоренном зале было мрачновато от приглушенного света. В ожидании начала царил пристойный ровный гул, кое-где мелькали газеты, – становилось душновато. Звонарев с порога заметил своих, помахал рукой и стал пробираться по ряду, бесцеремонно наступая на ноги.

– Братцы, – известил он на ходу, – места нам обеспечены!

Скачков узнал тех, с кем приходилось встречаться в компаниях. По привычке сравнивать Скачков мысленно ставил их на зеленое поле и создавал им ситуацию, вроде той, что получилась в Хельсинки, на первой для советских футболистов Олимпиаде, когда они проигрывали Югославии со счетом 1:4. Это был разгром, позор и катастрофа, но парни совершили чудо и свели игру вничью 5:5. Такие встречи не забудутся, они помнятся, как подвиг. Пусть это только спорт, футбол, как бы воскресная забава на зеленом поле перед скоплением трибун, но каждый, кто просовывает голову в футболку, знает, помнит и никогда не забудет о Голгофе киевских динамовцев, сыгравших свой последний смертный матч на стадионе оккупированного Киева. В тот знаменитый день одиннадцать парней вышли на поле и на глазах у всех, кто наблюдал за ними, за их игрой, за их самоубийственным порывом, разнесли команду оккупантов. Они в том матче тоже жили жаждой гола, они костьми ложились, чтобы вырвать драгоценнейшие два очка, но как смертельно высока была тогда цена каждому забитому мячу! Последних полтора часа своей спортивной жизни они сражались, словно на последнем оставшемся им рубеже, футбол, привычная игра, стала для них единственным оружием, и они выстояли и не только выстояли, но и вырвали победу, напомнив всем, кто видел их и кто еще о них услышит, о достоинстве народа, спортсменов, спорта… В том матче они лупили по воротам так, будто стреляли из орудий, а попадая, радовались, ликовали, хотя знали, что каждым забитым голом они подписывают себе смертный приговор. И все же они предпочли смерть победителей, нежели предательство добровольного поражения. Последним своим матчем футболисты показали не только КАК нужно выигрывать, но и ЗАЧЕМ. Те два очка победы следовало бы выбить золотом на их командном братском надгробии, если бы оно существовало!

Так вот, в такие минуты, даже допуская, что кто-то из ребят, из нынешних, выйдя в тираж, станет «забивать козла», – все равно, в такие минуты Скачков находил в себе силы поглядывать вокруг себя с превосходством человека, знающего настоящую цену делу, которому он отдает свои лучшие годы.

Подтягивая на коленях брюки, Скачков опустился в мягкое кресло. Покой был приятен, но, как все спортсмены, он собранно владел своим тренированным послушным телом и не допускал вульгарной развязности (хотя ноги так и просились вверх). Клавдия рядом с ним небрежно ответила на приветствие мужчины из переднего ряда. Скачкову он показался незнакомым, однако по одежде и прическе несомненно принадлежал к той же компании. Мужчина скользнул по футболисту взглядом и отвернулся. Клавдия, отвечая на молчаливый вопрос мужа, сделала знак, чтобы он нагнулся ближе.

– Художник. Ташист. Скачков удивился:

– Это еще что такое?

– Манера такая. Он рисует пятнами. Понимаешь? Вообще-то, я видела, мне понравилось.

– Не представляю даже, – сознался Скачков.

– Вот видишь, Геш. А зовешь тебя – ты не хочешь. Надо все же интересоваться, милый.

– Ну… там видно будет.

Покладистость его понравилась, она взяла Скачкова под руку, как бы отгораживаясь от всех вокруг.

– Геш, – позвала Клавдия шепотом, – я тебе одну штуку хочу предложить, – ты не рассердишься?

– Валяй, – он наклонил к плечу голову.

– Достать тебе баночек десять икры? Я могу.

– Это еще зачем?

– Ну… зачем? Вы же в Вене будете. Там, говорят, икру с руками рвут.

– Ты что, мать, – спросил Скачков и глянул на нее сверху вниз, – раздета, разута? Или с голоду пухнешь?

– Геш, милый, ну все же так делают!

– Это кто тебя – Валерия просветила?

– Не хочешь, не надо. Хотя я – не понимаю.

Окончательно поссориться им помешали двое мужчин, пробирающихся на свои места. Скачкову пришлось подняться, познакомиться. Мужчины полезли по ряду дальше. Клавдия, провожая их взглядом, стала рассказывать. Тот, что впереди, оказался тоже художником. Он много лет думал над проблемой пустоты, – каким цветом изобразить ее на полотне? Обычные краски казались ему грубыми и устарелыми. Другой, режиссер и, кстати, совсем недавно интересовался Скачковым.

– Я тебя поэтому и познакомила. Он хочет снять фильм о футболе, но по-своему, без актеров, только мяч и ноги. Ноги, ноги, ноги…

Скачков пожал плечами:

– А почему не снять так, как есть?

– Ну, Геш, ты тоже скажешь! Это же все было. Кому интересно?

– Но ведь не ноги же в футбол играют, а люди! Верно? Посмотрел бы я на него, если бы ему в магазине вместо молока предложили одно коровье мычание.

Из-за Клавдии на него глянула Валерия и сделала восхищенное лицо: «Ого!» Оценила. Клавдия признательно стиснула ему руку.

– Геш, милый… Ну вот скажи это, когда соберемся! А то молчишь, молчишь. Это же… Ладно?

– Да ну вас! – забормотал Скачков. – Я в ваших делах не разбираюсь.

– Не притворяйся, пожалуйста! Так уж прямо и не понимаешь… В общем, я теперь тебе не дам молчать. Вот увидишь.

В это время погас свет. Застрекотал в темноте аппарат, узкий насыщенный луч уперся в плоское пятно экрана. Голос переводчика, приноравливаясь к ритму картины, короткими равнодушными фразами перебивал живописную итальянскую скороговорку. Скачков так и не понял, отчего перед глазами молодой и скорбной женщины все время мелькают картины разнузданной, словно нарочно придуманной жизни. Факир или просто шарлатан-гадальщик с убогим дряхлым телом без одежды, окутанный дурманом ядовитых испарений… Здоровенная грудастая блондинка, настоящий праздник плоти… Любовный будуар с зеркальным потолком, с бассейном для купания, куда разгоряченные любовники съезжают на задах… Ковры, истома поздней душной ночи, ленивое плескание под звездами в бассейне…

Клавдия, притихнув, изредка вздыхала и отправляла в рот конфетку. Не попади сегодня на просмотр, она считала бы себя обокраденной. Но вот мелькают на экране груди, бедра, животы, она шуршит конфетною оберткой и время от времени бросает взгляд по сторонам. Что-то обязательное представляется ей в этих просмотрах не для всех, для избранных. Не пойти – значит прослыть отсталой, полторы извилины, но вот пробьешься, сядешь и – не догадаться: что к чему? И все же она пробивалась, тянулась, не отставала. Но, как стал замечать Скачков, уже стеснялась собственных оценок и суждений, подлаживаясь под остальных.