Тополиная рубашка - Крапивин Владислав Петрович - Страница 14

– Ну, так просто. Он любит дарить…

– Я понимаю, когда игрушка, а тут одежда… С толкучки. Не известно, кто носил раньше. А если здесь микробы?.. Хотя нет, все новое, только что сшито… И матерьяльчик славный…

Я опять взглянул на компас. И снова живая стрелка словно соединила меня с дядей Борей. Не с нынешним, а с тем – с давним мальчишкой. Теперь я врал уже вдохновенно:

– Он сказал, что, когда был маленький, у него тоже была похожая матроска. Я, говорит, буду на тебя смотреть и детство вспоминать.

– Вечно у него фантазии, – с непонятной досадой сказала мама. – Не было у него такой матроски.

– Ты, наверно, не помнишь…

– Я все отлично помню, – возразила мама, но уже помягче. – Матроска у него была, но не такая, а черная, суконная. Он ее терпеть не мог. Говорил, что кусается.

– Ну, не знаю… – вздохнул я, словно хотел сказать: “Вы уж сами разбирайтесь в своих детских годах”.

В этот миг за стенкой что-то грохнуло и взвыл мой братец. Мама метнулась за дверь. А я метнулся из постели, заторопился, натягивая на голое тело штаны и рубашку, ощутил радостную шелковистую прохладу и взмыл к потолку. Перевернулся через голову рядом с пыльным абажуром, шлепнулся на пол и выскочил в другую комнату. Леська ревел уже негромко, а мама прижимала к его лбу медный тети Тасин подсвечник.

– Стукнулся маленький, – сказал я подхалимским голосом. – Ничего, все пройдет у Лесеньки. – Мне надо было с утра завоевать доброе мамино отношение, чтобы не засадила нянчиться с Леськой или не погнала на рынок за картошкой.

Мама покосилась на меня и велела умываться и завтракать.

За столом я послушно глотал ненавистную кашу из овсяных хлопьев “Геркулес” и не брызгал, когда дул на блюдечко с чаем. Но мама все равно сказала:

– Не заляпай обновку… Не таскал бы ты этот костюмчик каждый день. Он такой праздничный.

– А зачем беречь-то? – испуганно возразил я. – Лето скоро пройдет. А потом я – у-у-у! Знаешь, как вырасту! Сама говоришь, что тянусь без удержки…

– Это верно, – вздохнула мама. – Давно ли над столом одна голова виднелась, а теперь вон как торчишь. По пояс.

Я фыркнул. Потому что я не сидел на табурете, а висел над ним сантиметрах в пяти. Леська, глядя на меня, тоже с готовностью фыркнул и пустил ртом пузырь из мутной геркулесовой жижи. На лбу у братца синела роскошная шишка, но он уже обрел жизнерадостность…

– Выставлю из-за стола, – сказала мама. И добавила: – Приберись в комнате и можешь свистать к друзьям-приятелям. Я ведь вижу, что ты как на шиле сидишь… А мы с Лесенькой пойдем в поликлинику. Ох и очередь там…

Я не подал вида, что ужасно радуюсь, и сказал:

– Из-за шишки-то в поликлинику?

– Не из-за шишки, а на прививку… К обеду будь дома. Придет Артур Сергеевич, скажешь ему, что кастрюля с супом завернута в ватник, а картошка на сковородке.

Артур Сергеевич был мой отчим. Он рано уходил на работу в Управление охотничьего хозяйства и рано приходил на обед. Я решил, что оставлю ему записку…

Нет, не такой я был дурак, чтобы выдавать себя и летать на глазах у прохожих среди бела дня. Я сел в автобус и поехал на край города. Автобус – это одно название. Настоящих автобусов тогда в нашем городе почти не было, а вместо них по маршрутам ходили полуторки с поперечными сиденьями в открытых кузовах. Обычные тряские грузовички. В заднем борту у них была прорезана дверца, а к ней подвешены железные ступеньки. Вот на таком общественном транспорте я и катил в сторону загородного дома отдыха Рыбкоопа. Вернее, не катил, а летел, чуть приподнявшись над скамейкой и уравняв свою скорость со скоростью машины. Ветер бил в лицо, волосы вставали торчком, рубашка трепетала. И все было прекрасно… Прекрасно, пока на меня не обратила пытливый взор строгая пожилая кондукторша.

– Мальчик, а ты брал билет?

Мальчику стало неуютно, он не брал билета. У него не было ни копейки. Во-первых, потому, что их некуда было положить: карманов-то Настя не пришила. Во-вторых, потому, что самая крошечная копеечка не дала бы мальчику летать.

Кондукторша встала и, шагая через скамейки брезентовыми сапогами, двинулась ко мне. На груди ее подпрыгивала сумка и разноцветные рулончики билетов.

И что оставалось делать? Только одно: я взмыл над скамейкой и остановился в воздухе. Машина умчалась из-под меня, и на прощанье я увидел разинутые рты кондукторши и пассажиров.

Я опустился на горячую от солнца мостовую и бросился в ближайший переулок.

Сперва я бежал просто так, забыв про свою летучесть. Потом понял: можно же мчаться по воздуху и только едва касаться пальцами травы. Со стороны будет казаться, что я бегу, и никто не догадается, что это полет.

Ура! Я помчался длинными плавными скачками, потом полетел над росшими у дощатого тротуара лопухами и медленно, не в лад со скоростью передвигал ноги. Наверно, это не очень походило на бег. Но прохожих все равно не было, только пыльные козы у заборов провожали меня задумчивыми глазами.

Я покинул машину уже на окраине и скоро оказался на границе лугов и леса за домом отдыха.

Этот день запомнился мне как сплошная солнечная карусель. Я летал среди кустов на опушке вместе с разноцветными бабочками. В лесу, если не было близко людей, я взлетал на вершины сосен, кидался с них к земле, в густую смолистую тень, и у самой травы тормозил полет. Повисал над узорчатыми папоротниками. Качался на их упругих листьях, сделав свое тело почти невесомым.

Тело было послушно мне. Без всякого напряжения, одним радостным желанием я мог вознести его над землей, остановить в воздухе, помчаться со скоростью ласточки или полететь по ветру плавно, как тополиная пушинка. Я ликовал и не пытался объяснить себе самому волшебство. Просто ощущал внутри миллионы послушных мне струнок. Они упруго и весело звенели, когда я начинал полет. А тополиная рубашка трепетала на ветру…

Где-то в середине дня я вылетел к чистому озерцу с кувшинками на тихой воде. На берегу разостлали одеяло и устроились на отдых молодая женщина и девочка. Девочке было лет восемь. Посреди воды плавал блестящий красный мяч.

Я приземлился за кустом, а оттуда вышел уже как нормальный, не волшебный мальчик. Даже воспитанный.

– Здрасте, – сказал я. – Мячик уплыл, да?

Они удивленно уставились на меня. Видно, я выглядел слишком нарядно для леса. Да и вообще откуда взялся?

Потом девочка виновато заморгала, а женщина улыбнулась и жалобно сказала:

– Да, сбежал наш мяч. А мы обе плавать не умеем. Ты не смог бы до него доплыть?

Доплыть мне ничего не стоило. Я мог это озерцо десять раз перемахнуть любым стилем туда и обратно без отдыха. Только… под тополиным костюмчиком-то ничего у меня не было. А не раздевшись плыть, конечно, нельзя: вода наберется в материю, будет потом посторонняя тяжесть.

Но… перед девочкой и ее мамой лежали такие восхитительные бутерброды с маленькими котлетками. А я так проголодался.

И я голосом веселого, храброго мальчика сказал:

– Тут и не надо плыть. Тут глубина совсем маленькая. Смотрите.

И, окуная ноги по колено, будто бреду по мелководью, я тихо полетел к мячику. Там я дал ему крепкого пинка, и он вылетел прямо к хозяевам. А я “вышел” следом.

– Надо же! – удивилась женщина. – А я была уверена, что здесь очень глубоко. Надо будет, Галочка, набрать кувшинок… Галя, скажи мальчику “спасибо” за мяч.

И золотоволосая симпатичная Галя в голубом платьице сказала мальчику “спасибо”. И мальчика, разумеется, пригласили пообедать, спросили, как зовут, где живет и так далее. И удивлялись, что мальчик вдруг поскучнел и бутерброды жует без аппетита.

“А ведь на самом-то деле глубина здесь большая, – тоскливо думал я. – Вдруг они и правда сунутся за кувшинками? ”

– Лучше бы вам не ходить в воду, – наконец промямлил я. – Там стекла на дне. И главное, эти… пиявки. Большие такие. И даже ядовитые.

Галочка перестала жевать и отвесила нижнюю губу. Ее мама испуганно сказала: