Хронометр (Остров Святой Елены) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 27

– Ага, поговори… – Толик опять лег щекой на локоть. – Ма-а… А ты с ним, значит, помирилась, да?

– Анатолий! Сколько раз говорила: не суйся не в свои дела!.. А то будет не глобус, а выволочка.

– Глобус лучше, – мечтательно сказал Толик. И прикрыл глаза. И увидел почти что наяву шар с коричнево-зелеными материками, с голубыми океанами. С четкой синей линией экватора…

– Мама, а почему экватор называют равноденственной чертой?

– Ох, не знаю… не помню.

– А еще большая, – поддел Толик.

– Ну и что? Это ты сейчас географию учишь, а не я.

– Мы про такое еще не проходили… Это как-то с солнцем связано… Мама, а ты знаешь, что у Арсения Викторовича день рожденья в равноденствие?

– “День-день-день”, – сказала мама. – Я смотрю, ты совсем не собираешься садиться за уроки.

– Собираюсь… А как ты думаешь, его выпишут к двадцать первому марта?

– Я надеюсь. Полтора месяца впереди.

– Я ему подарок сделаю…

На следующий день после школы Толик забежал к маме в редакцию и там у маминой знакомой Веры Максимовны попросил лист плотной желтоватой бумаги (из нее делали конверты).

Дома Толик в книжке Нозикова расчертил мелкими клетками портрет Крузенштерна. Лист он разметил крупными квадратами и перенес портрет по клеткам на бумагу. Похоже получилось! Толику даже показалось, что на большом портрете Иван Федорович стал как-то симпатичнее, мужественнее.

Разумеется, это были только основные контуры. Надо нанести тени, тронуть лицо разными карандашами. Конечно, не размалевывать, а лишь чуть-чуть добавить цвета…

Интересно, какие были у Крузенштерна глаза? Наверно, голубые, как у Толика. Он ведь тоже был белобрысый. То есть белокурый…

Толик не торопился. Несколько вечеров сидел над бумагой. Конечно, хотелось кончить поскорее, но он боялся испортить портрет. Надо было рисовать очень осторожно. Лицо человеческое – штука капризная: чуть не так проведешь черту, и все сходство куда-то пропадает… Толик сопел над листом, водил по нему то карандашом, то резинкой, и казалось ему иногда, что зря все это он затеял. Арсений Викторович сам вон как рисует! Посмотрит на Толькино “произведение искусства”, вежливо похвалит, а про себя подумает: “Ну и уродину он нарисовал!”

Наверно, и правда ничего не получается. Ничуть не похоже на то, что в книжке…

Но… нет, все-таки похоже. Смотрит с бумаги строго и смело обветренный голубоглазый моряк. Флота капитан-лейтенант Крузенштерн…

Мама растрепала Толику чубчик.

– До чего талантливое у меня дитя, просто ужас. И поэт, и художник…

“Поэт”! Мама вспомнила, видимо, стихи про новогодний месяц. Новые строчки, про корабли, она еще не знала.

Никакой он не поэт и не художник. Стихи придумались сами собой, а за портрет он взялся, чтобы сделать подарок, только и всего. А в будущем он такими делами и не думает заниматься. Кем Толик собирается стать, известно давно. Еще с первого класса, когда он намалевал на руке чернилами громадный якорь и был за то поставлен Верой Николаевной у доски…

Итак, портрет был почти готов. Потому что лицо – это самое главное. Оставалось раскрасить мундир и нарисовать на заднем плане облака и паруса. Толик решил, что эполетами, орденами и корабельной оснасткой займется завтра.

Но… на следующий день мама получила зарплату, дала три рубля, и Толик помчался смотреть старую, но самую лучшую на свете комедию “Веселые ребята”. Музыкальную, с песнями.

#

Черная стрелка проходит циферблат.

Быстро, как белка, колесики стучат…

Словно про хронометр песенка…

#

Бегут-бегут, бегут-бегут —

И месяц пролетел…

И в самом деле пролетел месяц! Незаметно. Каждый день какие-то дела находились. То катанье на лыжах, то уроков целая куча, то книжка “Таинственный остров” (такая, что не оторвешься, толстенная, а Шумов дал ее всего на пять дней).

И вот уже – капель с крыши и похожие на вату облака, и смотришь – восьмой час вечера, а на дворе светло.

И Восьмое марта на носу…

Толик за три рубля пятьдесят копеек купил в киоске на углу Первомайской пластмассовый гребень с гранеными камушками-стекляшками. Будет маме подарок.

Домой Толик прибежал веселый и голодный. Был уже четвертый час, потому что в школе долго репетировали номера для праздничного утренника. Мама, конечно, давно ушла с перерыва на работу, в комнате было тихо.

Совсем тихо.

Потому что… не тикал хронометр.

Он же не мог остановиться! Толик заводил его каждое утро, в восемь ровно, ни разу не забыл, не опоздал. И хронометр шел точно, только за каждые пять суток набирал лишнюю секунду.

И стучал уверенно, звонко, весело.

А теперь что с ним? Он… его просто не было!

На средней полке этажерки, где всегда стоял хронометр, лежала записка. Мамина.

“Толик! Приходил Арсений Викторович, его наконец выписали. Он взял часы и ключ. Жалел, что не застал тебя, просил зайти. Где тебя носит? Пообедай и садись за уроки. Суп в кухне на подоконнике, картошка на сковородке…”

Толик сел на кровать, не сняв пальто и отсыревших валенок. Грустно стало. И даже обидно.

Привык он к хронометру. Словно к живому, привык. По утрам он вскакивал, радовался медному “динь-так”, и настроение становилось таким же звонким… Приходил из школы, и снова: “Динь-так, динь-так, здравствуй…”

Жил хронометр на этажерке, но когда Толик готовил уроки, ставил его перед собой. А если читал, лежа пузом на кровати, хронометр устраивал на подоконнике, поближе к изголовью. И звонкий рогатый месяц заглядывал в окошко и прислушивался к тиканью с интересом и легкой завистью…

Конечно, Толику и в голову не приходило, что хронометр останется у него навсегда. И хорошо, что Арсений Викторович выписался. Но… как-то все не так получилось. Неправильно. Толик думал, что он отнесет хронометр Курганову сам, и Арсений Викторович удивится и обрадуется, как четко и точно работает механизм. И может быть, они опять разожгут камин, и Арсений Викторович спросит: “А что, если я тебе, Толик, почитаю несколько страничек, а? Я там, в больнице, кое-что написал еще…”

Потому что он и в самом деле работал в больнице. Мама говорила. Она несколько раз беседовала с Арсением Викторовичем по телефону, а однажды отнесла ему передачу: пирожки с капустой, которые сама настряпала.

Каждый раз Курганов передавал Толику приветы и говорил, что очень благодарен ему. “За хронометр и вообще…”

А теперь что?

“А теперь ничего, – подумал Толик, посидев минут пятнадцать и рассердившись на себя. – Ничего особенного. Нытик ты, Толька. Он же не виноват, что не застал тебя дома. Он же просил зайти. Что ты раскис, как манная каша?”

Когда обругаешь себя и словно встряхнешь за шиворот, делается легче. И Толик решил, что все еще будет хорошо. Придет он к Арсению Викторовичу, и будут у них интересные разговоры, и новые страницы повести, и чай с крепкими, как дерево, пряниками. И то, что не назовешь словами, – ощущение, словно ты в каюте и поскрипывает корабельная обшивка, а вверху, невидимые сквозь палубу, но настоящие, тугие, покачивают тяжелый рангоут многоярусные паруса (и надо снять со стопора хронометр, чтобы при качке оставался горизонтальным).

И может быть, Толик в хорошую минуту признается Арсению Викторовичу, как сам пустил хронометр. Теперь можно признаться: ведь все он сделал безошибочно.

Но в тот день Толик не пошел к Арсению Викторовичу. Неудобно. Человек только что из больницы, и тут нате вам – гость…

А назавтра была опять репетиция.

А послезавтра – Восьмое марта.

Затем Толик подумал, что лучше отложить визит до воскресенья. Но в воскресенье началось такое таяние снега, что в валенках на улицу не сунешься, а у ботинка оказалась оторвана подошва, и мама (отругав Толика за то, что не сказал об этом раньше) пошла на рынок, где в будках сидели “срочные” сапожники.

А потом оказалось, что до весенних каникул – всего неделя. И на этой неделе чуть не каждый день контрольные за третью четверть – “предварительные” и “основные”.